— Ладно! — Кусков поскоблил заросшие бородой щеки. — Давайте думать, как уйти. И ты думай! — обернулся к Катерине. — Сдружилась уже, обычай их поняла… — Опять резко озлившись, блеснул глазами: — Волки с псами не договариваются, но при случае их сучек кроют и отпускают живыми.

— Толстого ни оружием, ни единоборством не раззадоришь, а на удовольствия он падок, — за всех сказал Лукин. — Устрою ему праздник!

Полгода шлялся с китайцем-поваром, кое-чему выучился.

Лукин провел у котла всю ночь. Перед рассветом из балагана потекли такие запахи, что и неприхотливые к еде стали истекать слюной. Толстяк проснулся, поводил ноздрями и двинулся к их сладостным истокам. Шевеля приплюснутым носом, он влез в гостевой балаган, подполз к котлу, сунул в него голову и стал чавкать, кряхтя и хрюкая, при полном молчании пришлых людей. Опорожнив котел, рыгнул, отвалился на бок и захрапел.

Той же ночью старик-индеец, из сопровождавших его добытчиков, устал жить. Это было обычным явлением среди материковых и островных народов.

Он объявил об этом и на стане засуетились, как перед праздником. Катерина ушла узнать, в чем дело. Решив умереть, и уже обсыпанный пухом старик с важным видом сидел на земле, вокруг него плясали. Затем он влез в палатку из кож, поставленную в стороне от стана. Родственники закричали, спрашивая, готов ли он. Из-за полога раздался чуть слышный голос. Сын старика вошел в палатку и вскоре вышел с окровавленным костяным ножом. Толпа завыла, снова начались пляски. Тело выволокли из палатки, положили на носилки и понесли на гору.

Толстяк в этом не участвовал. Он сидел рядом с очагом в гостевой юрте и с вожделением наблюдал, как Лукин колдует над котлом. После полудня, опять обожравшись, стонал и чесал брюхо. К вечеру Кусков стал договариваться об условиях возврата недостающей части выкупа. Тойон согласился подождать возвращения долгов, но потребовал в заложники Лукина.

Недостающие одеяла можно было собрать на Нучеке и Кадьяке, но чтобы доставить их сюда в целости, требовалось целое войско. Уединившись, промышленные стали обсуждать, как уйти и вернуться без потерь. Лукин уже все продумал.

— Один я сбегу, даст Бог! Надо баб к реке доставить. А как они будут в безопасности — дайте мне знак. Сами придумаете, какой.

— Выходит, мы за своих жен тебя, друга, предаем?! — смущенно замялся Кусков.

— Ничего! — улыбнулся в бороду Лукин. — Я — грешный, авось зачтется…

Всем сразу не уйти. Думаешь, отчего они нас не сторожат?

Кусков пожал плечами. Сысой тоже удивлялся почему им дают жить в чужом селении свободно и не караулят.

— Это не приморские народы. Тем лучше лишний час плыть, чем версту пройти. Эти и мышь по следу отыщут. Будете уходить, знайте, что от них скрыться трудно: ходят, опустив голову, высматривая на земле следы.

С тойоном удалось договориться, что все одеяла находятся у отряда, ждущего в нескольких днях пути. Пришельцы возьмут проводников, передадут им оговоренный выкуп. Когда они доставят все в селение — тойон отпустит Лукина.

Утром Васильев, Кусков и Сысой с женщинами ушли на Кривую речку.

Ульяна немного окрепла, но все равно из-за нее приходилось часто останавливаться для отдыха.

— Ну, здравствуй, сестричка! Вот и свиделись, слава Богу! — Прохор расцеловал Ульяну, шутливо укорил Васильева: — Я тебе какую девку отдавал — зверю глаза бы выцарапала. Что же ты с ней сделал?

Григорий Коновалов, смущенно улыбаясь в мужицкую бороду, сбил шапку на ухо:

— Может, теперь поцелуешь, злата царевна Васильева? — и развел руки, опуская глаза: — А мы тут жируем, что жеребцы… Убогих тойонских дочек никто из колошей крыть не хочет, так мы с Прохой стараемся…

Ульяна тихая, испуганная, будто дурными травами опоенная, вдруг всхлипнула, повисла у Григория на шее, зарыдала. А он, не зная, что делать, смущенно озирался, тяжелой ладонью оглаживал ее исхудавшие плечики.

— Опять что-то не так сказал? — спросил растерянно.

Васька подхватил жену на руки и унес за полог.

Катерина, весело постреливая глазами, успокоила Григория:

— Отходит баба! — накинула парку, схватила котел, выскочила из палатки, залопотала там с кем-то, рассмеялась.

— Метла! — болезненно щуря глаза, мотнул головой Кусков. — Эта нигде не пропадет.

Вскоре Катерина вернулась с водой в котле и с олениной. За ней приковыляла коротконогая Прошкина полюбовница с дровами. Катерина скинула парку, оставшись в белой мужской рубахе, едва прикрывавшей колени, на четвереньках стала раздувать огонь. Кусков слегка шлепнул ее по круглому заду.

— Чего выставилась всем напоказ, бесстыжая?! — в его голосе было смирение.

Катерина, уловив перемену в настроении мужа, улыбнулась:

— Тринадцатый год живу с тотемским мещанином, так и не пойму, что за бабы там у них в России? Чего тамошним мужикам, от них надо? У колошек, — кивнула на помогавшую ей дочь тойона, — все понятно: чем чаще мужчин любит — тем богам угодней… У вас и то — грех, и это — грех, не пост так еще что-нибудь, только работать да лбом по полу стучать…

— Катька, в глаз дам! — смиряясь, пригрозил Кусков.

Она хмыкнула, чихнула и снова стала раздувать очаг, пуще прежнего выпячивая зад. Передовщик морщился, глядя на нее усталыми глазами, молчал.

После ужина она пропала, а когда вернулась — сообщила, что тойон Прошку не отпустит, пока тот не забрюхатит дочь до явных признаков.

— Вот еще один аманат! — пробормотал Григорий.

— Оставьте меня до весны! — посмеялся Прохор. — Я им всех баб перебрюхачу…

— Экий ты смелый?! — выругался Кусков. — Лукин — старый волк, уйдет. А дикие как узнают, что мы дали только половину выкупа и Степаныч сбежал, так сделают тебя мерином: за уд на первой березе повесят.

В селении заболел отрок, шаман собирался камлать, как взойдет луна. В потемках возле большого костра начались приготовления. Прохор и Григорий, томившиеся бездельем, вышли из балагана, никто им не препятствовал присутствовать при камлании. У костра были поставлены две оленьи головы, глядящие круглыми глазами во тьму. Мужчины расселись в круг. Шаман бил костью в бубен, как все шаманы, распалял себя, кричал все громче, прыгал чаще, бегал — быстрей. Время от времени склонялся к оленьим головам и чтото шептал в мохнатые уши. Поскакав, спрашивал о чем-то сородичей. Те отвечали ему угрюмым хором. Оленьи головы с пучками травы у застывших губ равнодушно взирали на происходившее.

Шаман, как ему положено, пришел в бешенство, забегал вокруг огня на четвереньках, стал хватать рукой красные угли, совать их в рот и глотать, наконец, завопил, упал на землю, выхватил костяной нож и всадил его себе в живот по самую рукоять. Из круга наблюдавших за ним поднялся индеец, отец отрока, взял березовое полено, деловито ударил им по рукояти ножа, забивая его еще глубже. Но крови не было. Мать больного подползла к шаману с котлом. Тот дернулся и стал выплевывать в котел остывшие угли.

Утром пришла временная Прошкина женка, сказала, что отрок стал выздоравливать. Она скинула с широких плеч одеяло и осталась слегка принаряженной: голова и стыдное место были посыпаны птичьим пухом.

Скрываясь от нее, днями Прохор шлялся по селению. Увидев, как молодой лупоглазый воин неумело насаживает подаренный топор на палку, помог выстрогать топорище. На благодарность Прохор не рассчитывал, но закончив работу, подумал, что этот топор можно использовать для дела: метнул его в березу, но не лезвием, а топорищем. Достал из-за кушака свой, метнул, сухая береза загудела, лезвие топора на полвершка вонзилось в ствол. Индеец завыл и заскакал от восторга, подбежал к дереву, вырвал топор гостя.

Прохор, не протестуя, что его топор отобран, направился к своему балагану. Индеец, неумело покидав топоры, догнал его и стал просить, чтобы он покамлал. Катерина объяснила, что приручить топор к хозяину может только длиннобородый, оставшийся у Толстого тойона. Молодой индеец предложил сбегать туда. Переговорив с друзьями, Прохор нацарапал на топорище: «Через три ночи — на капище». Лупоглазый, на ночь глядя, убежал к промышлявшим оленей, вернулся под утро, бесцеремонно залез в балаган, разбудив отдыхавших. Прохор, позевывая, вылез из-под полога, раздул очаг.

При свете огня осмотрел топорище. На нем было нацарапано: «Буду» и буква «Л»

Лупоглазый индеец без тени усталости в лице что-то лопотал, указывая на топор, Катерина, откинув одеяло, сказала, зевая:

— Лукин ему сказал, что по возвращению ты еще сам должен пошаманить!

Прохор соскоблил с топорища знаки:

— Скажи, что надо дождаться дня!

Катерина полопотала и снова укрылась одеялом. Прилег к колошке и Прохор. Индеец не ушел, стал ждать рассвета возле очага. Едва погасли звезды, начал будить гостя, но наткнулся на девку. Дочь тойона подцепила его пальцами за ноздри и пару раз ударила лбом о стойку. Катерина проснулась и стала раздувать очаг.

Четверо промышленных, две выкупленные женщины и шесть проводников почетной охраны ушли с восходом солнца. Григорий отдал приглянувшейся колошке свой кисет, прощаясь, пошлепал ее по спине. Индеанка глядела не него с независимым видом, задрав нос, как это принято у ее народа, но в больших коровьих глазах тлела скрываемая печаль. Егоров и Баженов были оставлены тойоном в аманаты, отчего бывший лебедевский стрелок долго чертыхался — как ни хитри, а встреча с бывшей женкой откладывалась.

Прохор пошел следом за друзьями, Баженов остался в селении. У оврага промышленные отрыли один из тайников, забрали четыре ружья и порох, чем опечалили сопровождавших их индейцев. Другой тайник, с тремя ружьями, с припасом и флягой водки, трогать не стали. Кусков прошептал Прохору:

— Придется вам на себе тащить. Будет не по силам — бросьте.

Они расстались возле капища. Прохор пошлялся среди скал. За ним никто не следил и он вернулся в селение к закату. Дочь тойона уже наварила мяса и терпеливо ждала его.