Коновалов крикнул на бак, чтобы промышленные готовили якорь. Кусков, оторвавшись от подзорной трубы, указал ей на стены крепости и обеспокоенно спросил Лукина:

— Терентий Степанович! Какой сегодня праздник?

Тот почесал бороду и пожал плечами:

— День работный и постный!

— Разве раку гонят из ягод!? — проворчал Кусков и протянул подзорную трубу Коновалову. — Неужели пьянствуют?

Мореход долго всматривался в обезлюдевшее селение, озадаченно поскоблил бороду, приказал спустить парус и передал трубу Лукину.

— Даже флаг не поднят… Если бы напали на крепостицу, хоть что-нибудь да сожгли! Все цело?!

Громыхнула пушка холостым зарядом. Ответа из крепости не последовало.

С судна подали еще один сигнал. Через четверть часа на краю леса показались две женщины с детьми и снова скрылись среди деревьев. Байдары с вооруженными стрелками пошли к селению. На корме одной из них сидел Васильев с ружьем поперек колен, раскуривал трубку, пальцы его дрожали.

Тойон Николай и его воины торопливо надевали деревянные доспехи.

На берег высадились тремя отрядами. Якутаты двинулись к лесу. Оставив судно на Лукина и едва оправившегося от раны Сысоя, Коновалов с отрядом чугачей и кадьяков занял побережье. Кусков, выстроив русичей и алеутов, при двух фальконетах двинулся к крепостным воротам. Они были распахнуты.

Ветер шевелил разлетевшиеся по крепости листы бумаг. Двери в казенник и казарму были выломаны. Возле сторожевой башни вниз лицом с ошкуренной головой лежал иркутский мещанин Галактионов. Тело было черным от засохшей крови и множества ран. Вокруг него лежали шесть тел каюров и до самой казармы тянулся широкий кровавый след. Дорого отдал свою жизнь беспокойный стрелок. Заметив желтый лоскут в его сжатых пальцах, Кусков разжал топорищем мертвую ладонь и вытащил обрывок шелкового Катькиного платья. В казарме лежали раздетые тела нескольких промышленных и поселенцев.

Видя, что стрельбы нет, из лесу вышли воины тойона Николая с тремя телами, положенными на копья. В одном из них с трудом опознали управляющего Якутатской крепости Степана Федоровича Ларионова.

Васильев, с пистолетом в одной руке с топором в другой, с дурными глазами шнырял по крепости.

— Среди убитых баб нет! — крикнул Кускову. — Должно быть, укрылись?!

Передовщик взглянул на него хмуро и ничего не ответил. Когда над крепостью подняли Российский флаг, из лесу с опаской вышли женщины с детьми. Они со слезами бросились к Кускову и стали оправдываться, что испугались, увидев высадившихся на берег якутатов, думали это бунтовщики.

Женщины рассказали, что война была три дня назад. Во главе взбунтовавшихся был крестник Баранова Федька-тойон. К нему присоединился тайно прибывший чильхатский тойон Асик. В тот день в крепости и селении было всего двенадцать русских людей, остальные ушли на промысел с партией Демьяненкова и Кондакова. Управляющий Степан Федорович Ларионов с женой и детьми отправился за ягодой.

Федька-тойон с десятком приближенных стал проситься в крепость, но недоверчивый Галактионов, стоявший в карауле, что-то заподозрил. Тогда они выхватили из-под плащей пистолеты и короткие копья, начали стрельбу, другие учинили резню в селении и перебили всех бывших там медновцев с чугачами. Из лесу с ревом выскочили воины чильхатского тойона Асика, числом больше сотни, бросились на стены, начали ломать ворота. Галактионов с горсткой русичей и алеутов долго отбивался, но силы были слишком не равны. Две бабы, оставленные партией Кускова, заперлись в аманацкой избе, стреляли через дверь, пока были пули. Напавшие выломали дверь, пленили их и увезли вместе с награбленным добром. Ругались, что в казеннике оказалось мало шкур.

Ларионова поймали в лесу. Жену и детей не тронули, ему же сказали: «Ты с нами был добр, поэтому много мучить тебя не будем!» К его ногам бросили шкуры лисиц и рысей. «Ты заставлял нас добывать это, мерзнуть и мокнуть в лесах! — сказали и выкололи ему глаза. — Ты любил наших женщин!» — отрезали член и стонущему затолкали в рот. После этого сняли скальп и умертвили.

Вернувшиеся из лесу креолки и русские бабы вспоминали, что еще за неделю были признаки к мятежу, но поселенцы их не поняли: каюры собирались по трое-четверо и лопотали больше обычного. Один поселенец прикрикнул на венчанную с ним колошку, чтобы не надевала его камлею, она, смеясь, сказала: — «Скоро все будет наше!» Чье «наше», ныне покойный уточнять не стал, но разговор с женой передал соседям.

К вечеру, когда в крепости выставили посты, Сысой нашел дружка в сенях аманацкой избы, стен которой были изрешечены пулями и картечью. Васька молчал, опустив незрячие глаза, лицо его было серым. Потоптавшись возле него, не зная как утешить, Сысой прикрикнул:

— Не сожрут же они твою Ульку?! Иди! Кусков зовет!

Передовщик расхаживал взад-вперед по комнате управляющего крепостью, глаза его были сухими, лицо — бесстрастным. На лавках сидели Лукин, Коновалов, Труднов, Антипин и вернувшийся с промыслов стрелок Баженов, служивший прежде в артели Лебедева-Ласточкина. Его сожительницу — индеанку племени Волка — мятежники тоже увезли. Продать ее в рабство они не могли, так как племена Волка и Ворона единокровников не покупали, должно быть, забрали, чтобы вернуть родственникам. Обернувшись к вошедшему Васильеву, по лицу догадавшись, что у того на душе, Кусков жестко обронил:

— Война есть война. Будешь слезы лить — ни себе, ни людям не сделаешь пользы!

Васильев виновато улыбнулся, слегка подтянулся и сел рядом с Коноваловым.

— Страдать будем потом! — добавил Кусков. — А делать надо вот что: укрепить стены крепости, дать знать на Нучек и держаться здесь до известий или подмоги. Знаю, что ждать трудней всего. Но по следу беглых пошел тойон Николай. К пострадавшему медновскому тойону Михейке уже отправлено посольство с подарками.

Васильев с остервенением работал всю неделю: валил лес, крепил стены и палисад, рыл ров. В заливе показалась большая байдара с возвращавшимся посольством. Васька бросил топор, выбежал на берег. Якутаты привезли из Михейкиного жила двух беглых каюров и крещеную колошку, венчанную жену русского стрелка, бывшего в партии Кускова. Тойон передал, что еще один изменник ушел далеко на промыслы.

Индеанка держалась дерзко, плевала мужу под ноги и смеялась, когда тот спрашивал о детях. Каюров-мужчин пытали огнем. Они орали песни, подстрекали палача надрезать пупок и медленно тянуть кишки — очень больно.

Кусков макнул горящий веник в бочку с водой, велел развести пленных по разным избам и посадить на цепь. Еще через день тойон Николай прислал разбойного каюра из своих жил и сообщил, что напал на след убийц Галактионова.

В Якутат вернулся «Ростислав», ходивший под началом Григория Коновалова на Нучек. С ним прибыли освободившиеся от промыслов стрелки.

Из Новоконстантиновской крепости сообщали, что после бунта в Якутате Федька-тойон с десятком сородичей прибыл на Нучек, сказал Уварову, что хочет торговать с чугачами. Уваров разрешил им плясать, не подозревая, что Федькиного знака ждут две сотни воинов. Но с острова, где они скрывались, удалось бежать плененному в Якутате чугачу. Он и сообщил о заговоре. Его сородичи-чугачи напали на остров, где скрывались мятежники, и перебили их там до семи десятков. Федьку-тойона Уваров схватил и заковал. Но, ночью крестник Баранова зарезался.

Бежавших с острова чильхатских и якутатских индейцев в море настигла буря и выбросила на мыс Медной реки. Здесь их, почти всех, перебили враждовавшие с ними медновцы. Немногим удалось уйти с награбленным добром вверх по реке.

Григорий Коновалов собрал и привез на «Ростиславе» все пригодное для мены добро и флягу самогонной водки из ягод. Кусков налил ее по полной кружке и поставил перед пленными. Те долго смотрели на раку, не выдержав, выпили, потом выпили еще и мало-помалу рассказали, что рыжую бабу, креолку и баженовскую индеанку со всем награбленным добром доверенные люди увезли вверх по Медной реке для мены с тундровыми индейцами племен Волка.

Хуже придумать долю было трудно. Васька, скрывшись от глаз товарищей, тихо завыл. Сдал и Кусков, к полуночи напился допьяна, каким его не видели, метался по избе и кричал стонущему Ваське:

— Твоя-то рыжая на матерой Аляске в диковинку, моя-то дура черножопая кому понадобилась? Ей тридцать, по диким понятиям — старуха… За нее десять одеял никто не даст.

Стрелок Баженов тоже тосковал по сожительнице, уверяя, что лучше жены ему уже не найти.

Все природные русские, креолы и обрусевшие алеуты работали от темна и до темна. Вечером, сменив караулы, собирались в конторе, ложились с оружием под рукой, недолго разговаривали при свете жировика. Васильев поторапливал: идти надо, жен выручать! На Кадьяк с Нучека были посланы байдары и Кусков тянул время, ожидая наказов главного правителя.

— Что скажет твой Баранов? — ворчал Лукин. — Мало мы с ним спорили?

Все по-моему вышло… Сперва говорил, какая разница во сколько букв пишется имя Божье?! После чужие волосы с бантом надел — дескать, по чину надо блюсти достоинство перед иноземцами, теперь в дворяне записан, и опять, вроде бы, для нашей пользы, для порядка… Так-то! Отступил раз — дальше само пойдет. По себе, грешному, знаю…

И про Якутат предупреждал!.. Галактионов хоть караулы стал выставлять, прежде и этого не было. А вокруг дикие шляются, каюров подстрекают: мол, везде уже косяков перебили, только у вас они живы, придут ситхинцы — все их добро себе заберут. Вот и соблазнились… Нече доверять чужим…

— Теперь все умные! — хмуро отвечал Кусков. — Скажи лучше, что делать?

— Выкупать баб… Взять ценного товара, пороху, да, помолившись, идти к волкам полудюжиной надежных стрелков. А там как Бог даст…