— Ты-то пойдешь ли?

— Да уж не брошу, — обиженно хмыкнул Лукин.

— Гляжу на тебя, — поднял усталые глаза Кусков, — беззлобен, все с молитвой да с наговором, но от боя не отказываешься, кровью не брезгуешь, хоть сказано «не убий…»

Лукин усмехнулся, глаза его стали холодны.

— Нахватались ереси! То же про родичей сказано, не про врага. Будут на твоих глазах убивать детей, жену, а ты, на Господа уповая, только молиться станешь, на все, мол, воля Твоя? Если и была на то Его воля, тебе на судилище ангелы в глаза наплюют — почему не стоял насмерть за кровное? Почему не убивал, если перед тобой был враг?

Кусков пожал плечами:

— Наверное, твоя правда! Как думаешь, кого с собой взять?

— Я да ты, да тоболяки, да Гришка Коновалов все равно пойдет, хоть здесь нужен…

— Труднов хочет идти?!

— У Васьки рожа красная, крови много! — покосился на стрелка Лукин. — На море ничего, а на суше он не ходок.

В полдень при свежем ветре в заливе показался парус малого судна.

Побросав работу, кадьяки, алеуты и русичи выскочили на берег. Вскоре пришел и Кусков с подзорной трубой, приложился к ней, сказал хмуро:

— Правитель старую галеру прислал?! Что за нужда?

Время было штормовым, галера «Ольга» — ветхой.

Судно вошло в залив и бросило якорь. На нем было много народу. Кусков отправил из селения две большие байдары. В одну из них сошли с «Ольги» и набились два десятка пассажиров. Байдара просела по самые кромки бортов и стала возвращаться к берегу. В другую — грузили мешки, тюки и корзины.

Сысой потянул носом воздух и почувствовал в нем запах хлеба.

— Гляди-ка! — сказал передовщику. — Вон, тот, в чекмене, на Прошку Егорова похож?!

Кусков повел тубой, присмотрелся, проговорил хрипло:

— Вроде бы, постарше и ростом поменьше!

Первая байдара уже подошла к берегу. Из нее высаживались незнакомые промышленные. Среди них был чиновник с бритым лицом в сюртуке и шляпе.

Он повертел головой, спросил встречавших:

— Где управляющий?

Ему указали на Кускова в парке и шапке. Он стоял рядом с Сысоем в стороне от других. Чиновный подошел, спотыкаясь о камни,

— Николай Мухин, — представился, сняв шляпу. Сунул руку за пазуху и вытащил пакет. — Александр Андреевич велел передать в руки Ивану Кускову.

— У тебя, Мухин, нет ли родни в Тобольске? — спросил Сысой, удивленно поглядывая то на чиновного, то на галеру, где заканчивалась погрузка.

Чиновник поморщился и сдержанно ответил:

— Курский я, из мещан!

А Сысой, не дослушав, ткнул передовщика локтем в бок:

— Смотри! Тот, в чекмене, нос вытирает, ну как Прошка?!

Кусков сунул ему подзорную трубу и отошел в сторону с Мухиным, рекомендованным Барановым в старосты Якутатского селения. Сысой же начал скакать и вопить:

— Проха, друг! Эх-ма! — прошелся вприсядку, завернелся колесом. Но напомнила о себе рана: шилом заколола в плече разгоряченная кровь. Байдара уже подходила к берегу. Сысой забрел по колено, из лодки выпрыгнул Прошка Егоров — все тот же и какой-то другой. Друзья обнялись и вышли насушу.

— Эй! Соха тобольска?! — раздался насмешливый голос за спиной. Сысой обернулся, удивленно шаря глазами по незнакомым лицам. — Не узнаешь? — беззубо прошамкал чубатый мещанин со шрамленым лицом.

— Коломин? — удивился Сысой.

— Он самый! — кивнул бывший лебедевский передовщик. — Лукин жив?

— Слава Богу!

— Ну и ладно! — старовояжные отошли в сторону, оживленно заговорили. — Бырыма не взял меня управляющим, — добродушно проворчал Петр Коломин. — Совсем лыс стал, усы сбрил, оттого морда стала хитрей прежней. Говорит, вдруг опять всех перессоришь, послужи-ка начальником гарнизона. А мне что?

Хоть начальником, хоть стрелком. Лишь бы здесь! — с восторгом взглянул на ледовые вершины.

Разгрузившись, байдара снова ушла к галере. Сысой и Прохор едва присели на камни, к ним подошли Васильев с Лукиным. Увидев друга, даже Васька просветлел лицом.

— Ну, здравствуй, Прошенька! Чуял, быть встрече и не ошибся, — улыбнулся Лукин.

Прохор обнял его, потом Ваську.

— Слышал, не сберег сестричку!

Васильев побелел, опустил голову, замигал уставшими от дум глазами.

Прохор вынул из-за кушака свой, известный всем старовояжным крест, передал Лукину.

— За что мне такой дар, Прошенька? — удивился тот. — Наш крест, старинный, пожалуй, со времен Грозного царя, бившего еретиков и бояр.

— Дед, царствие небесное, велел тебе передать, коли мне самому носить не по силам… Вернулся, застал его живым, но хворым. Стал рассказывать о житье за морем, а он мне: «Какого ж хрена тебе надо было? Отчего бежал?» Я и солгал, чтобы порадовать старого: за тобой, говорю, вернулся. А он мне:

«Спасибо, внучок, что не забыл. Похоронишь и возвращайся!»

Прохор с улыбкой взглянул на Лукина:

— Про тебя много расспрашивал. Перед кончиной велел просить, чтобы помолился за него, грешного. А как старым крестом распорядишься — сам думай. Он мне все потроха отбил, иногда живот был синим.

— Расскажи, как там, за морем, живут? — спросил Сысой.

Прохор едко усмехнулся, поморщился, мелькнула в глазах затаенная злоба.

— А всяк сам по себе. Пахотные особняком, к ним не подступишься, разговаривать с чужаком не станут. Ваших, староверов-белополяков к рудникам приписали, — кивнул Лукину. — Беглых старообрядцев объявили ясачными навек, зовут кержаками. Они теперь как хотят, так молятся — никто им не указ, и русскими быть не желают. А по лесам все равно много скитов. На рудниках работные бергаеры, как раньше жили, так и живут, разве воли еще меньше, чем прежде. Субботними вечерами штейгер ходит по баракам, высматривает пьяных, наутро, кто в церковь не пошел — записывает. После штрафуют, иных порют. Казачья доля — хуже каторжной. Тоже бегут в леса.

При мне двое на Убе-реке искали беглых и сами сбежали. А дворяне с чиновными… — Прохор помолчал, вздохнул, плюнул под ноги, презрительно рассмеялся: — Были немцами, стали французами: крикливыми, спесивыми.

Сестры прежде отца с матерью обзывали фатером-мутером, теперь гнусавят — папан, маман. Старый парик в чулан бросил, на лысой башке один хохолок остался, так он его завивает. Дядья такие же. Теперь на иного обрусевшего немца глянешь — мужик и мужик, — не то, что эти…

А я приехал при деньгах, в козловых сапогах, в золоченом кафтане.

Капитал мой они зауважали, стали уговаривать вырядиться в панталоны. За сапоги я в Иркутске пять целковых отдал, вдвое чем на Кадьяке, а они носы воротят — купецкая обутка, нерпичьим жиром воняет. В церкви с одной девкой пару раз переглянулся — к вечеру наехала родня. «Не погуби, — плачут, — приставихиной крестнице, кажись, приглянулся. Рассердишь девку, нас в шахтах сгноят».

Похоронил я деда, гроб долбленый ему взял, справил, все честь по чести, сказал родне, что еду в Бийск заявить капитал, записаться в купцы. Паспорт не просрочен был. Нашел компанейского приказчика, подписал контракт и айда на восход!.. А народ по Иркутскому тракту все свой. В Охотске и вовсе как дома. Петьку Коломина встретил — он сюда собирался. От него узнал, что на пропавшем «Финиксе» возвращались полтора десятка старовояжных из лебедевской артели… А сам именитый купец Павел Сергеевич ЛебедевЛасточкин помер два года назад. Старик Бочаров тоже помер в Охотске, Измайлов с галиотом пропал в море. На Кадьяке сказали, что вы все у Кускова в партии. Я к Бырыме — посылай к ним! — Прохор посидел молча, глядя себе под ноги, тряхнул головой, вскинул непокорные глаза: — Ничего, Васька, найдем нашу рыжую и выручим. А я туда уже не вернусь! — кивнул на закат дня.

Узнав, что к материковым индейцам собирается отряд выкупать баб, в контору явился Григорий Коновалов. По его лицу Кусков понял, что отговаривать морехода бесполезно, все равно пойдет.

— Ладно! — сказал, смиряясь. — Новоконстантиновскую оставим на Уварова, а «Ростислав» на кого?

— На Петьку Коломина!.. Я один среди вас встречался с кайганскими народами, их обычаи знаю. От медновцев слышал, людоеды!

Васька заскрипел зубами.

— Да ты не бойся! — жалеючи, кивнул ему Коновалов. — Народ там бедный, белые бабы — в диковинку.

На крыльце послышалась ругань. Кусков приоткрыл дверь. Караульный выталкивал из сеней подвыпившего стрелка Баженова.

— Впусти! — разрешил передовщик.

Баженов вошел, скинул шапку, крестясь на образа, бросил взгляд на собравшихся, понял, о чем разговор — Меня с собой возьмите?! — сказал смущенно. — Вдруг свою колошку верну.

— За выкуп родня ее не даст! — попытался вразумить его Кусков. — Соседи говорят, ты ее бил пьяный…

Баженов вздохнул, глядя на образа:

— Силой увезли. Я бы ее спросил, хочет жить со мной или нет.

— Колошки мстительны, как кошки! — сказал Коновалов, насмешливо поглядывая на промышленного. — Коли девку обижал, она может нас всех погубить.

— Доведите до селения, где ее родня, дальше сам управлюсь… Не возьмете — самовольно уйду!

— Я тебе уйду! — прикрикнул на промышленного Кусков и добавил мягче: — Десяти верст не отойдешь — обдерут живьем.

— Чем она тебя присушила? — рассмеялся Григорий, разглаживая бороду по груди.

Баженов хмуро взглянул на него и не ответил.

Осенний желтый лист плыл по реке Медной. Отряд из пятнадцати человек тянул бечевой тяжелогруженую байдару и две малых, легких лодки. Уже через три дня медновцы стали насторожены и подозрительны, а вскоре, не слушая посулов, взяли обещанную плату и поплыли вниз по течению. При ватажке осталось только трое чугачей, верно служивших Коновалову еще во времена лебедевской артели. Но и они, народ дерзкий, коварный, стали требовать частых остановок, иногда подолгу разглядывали скалистые берега реки, делали недолгий переход и снова останавливались. Следов людей не замечали, но по ночам костров не жгли, днем громко не разговаривали. На седьмой день байдара и лодки прибыли к месту торга племен Волка и народов, живущих на побережье моря. За несколько верст до торжка чугачи вызвались налегке уйти вперед и осмотреться. Коновалов дал ружья двум проводникам, третьего оставил при себе.