«Ростислав» снова развернулся, едва не коснувшись мачтой гребня волны, и пошел на безопасную глубину.

Сысой спустил курок ружья и аккуратно обмотал его промасленной кожей.

Пленные тойоны со связанными руками угрюмо сидели под дождем. На холме развели костры. Партия Кускова на байдарах наконец-то подошла к ним.

— Чем тебя так обидели акойцы? — спросил Сысой ликующего тойона Николая.

— Лысый шаман сказал, что жена Бырымы — дочь калги из племени Собаки, — глаза его сверкали гневом.

— Обидно! — кивнул Сысой.

Найдя в «косяке» понимание, тойон Николай стал азартно углублять окоп.

В нем уже можно было лежа укрыться от пуль и вести стрельбу.

Дождь прекратился так же неожиданно, как хлынул. Усилился ветер, круче стали волны. «Ростислав» поплавком болтался среди них и вынужден был бросить второй якорь. Облепив разбитую лодку, индейцы кое-как добрались до берега и пустились в пляс, показывая флягу с порохом. Собрав полторы сотни воинов, они тут же двинулись на приступ с трех сторон. Черные облака ползли по небу. Отряд Кускова выбрался на холм, слегка обсушился и стал готовиться к обороне.

Кусков польстил тойону Николаю:

— В стрельбе из луков нет равных якутатским колошам!

Тот чуть не лопался от гордости, но когда узнал, что передовщик хочет забрать у него порох и пули, стал торговаться. Они все же договорились: порох и пули Кусков отдал лучшим стрелкам, остальные примкнули тесаки к стволам или ждали боя с копьями.

По убылой воде акойцы высадившись на обсыхающий берег и начали стрельбу по высотке. С других сторон тоже подступили индейские отряды и палили с четверть часа. Пули рикошетили по скалам, со шмелиным жужжанием уходили вверх, не причиняя вреда осажденным. Поскольку ответной стрельбы не было, нападавшие с победными воплями кинулись на холм. Загрохотали фузеи и мушкеты — наступление захлебнулось. Из окопов выскочили чугачи, кадьяки и алеуты, переметнувшиеся якутаты, с тесаками и копьями бросились на нападавших. Те побросали ружья и разбежались.

Кусков не дал пролить много крови, остановив свою партию и воинов тойона Николая. Они собрали ружья, пороховницы, крикнули засевшим за камнями мятежникам, чтобы те забрали убитых и раненых. Не прошло и часа, показался тойон Павел без перьев на голове, с крестом и медным Российским гербом на груди, крикнул, что хочет говорить с Кусковым. Его пропустили одного, без почетного караула. По лицу тойона видно было, что партия стычку выиграла: в лагерь пришел индеец, столь отличный от прежнего заносчивого тойона, что трудно было не ответить на его предложение снова устроить мир, вернуть пленных и разменяться заложниками.

Кусков потребовал вернуть украденные байдары, одеяла и утварь. Тойон Павел смущенно ответил, что не знает, где все это. Гости с Якобиевого острова ушли, с Ледового пролива собирались оставить акойцев. У кого что — надо разбираться. Тойон обещал все вернуть, когда партия будет возвращаться с промыслов.

Кусков, конечно, не верил ни одному слову Павла, но ему, пока, достаточно было даже обещания. Передовщик для острастки постыдил акойцев за мятеж и вернул пленных. Тойон осмелел, стал торговаться, пытаясь всучить заложницей дочь, поскольку в отместку за измену, девок русичи не убивали.

Но Кусков настоял, чтобы Павел выдал сына и племянника. Договорились, что акойцы заготовят для Кадьяка двадцать бочек сивучьего жира и лавтаки по бостонским ценам в обмен на одеяла, табак, бисер.

При последнем штурме Сысой был ранен, стрела с костяным наконечником воткнулась в плечо. Он потянул ее, в глазах потемнело. Тойон Николай, со знанием дела, разорвал парку, надрезал кожу рядом с наконечником, выдернул стрелу, выдавил черные сгустки крови. Сысой зубами надорвал патрон и присыпал рану порохом. Скинув кушак, перетянул плечо.

Погибших хоронили на высотке в самом глубоком из окопов. Тела сложили без гробов, сняв с них все пригодное для носки и обернув старыми лавтаками. Из сырой ели вытесали большой крест, по обычаю вырезав на нем надпись «Земля Российского владения».

Чуть стих шторм, партия ушла к югу, не задерживаясь возле акойского селения. «Ростислав» качало на волне, Сысой лежал в трюме, то, впадая в забытье, то просыпаясь, озноб менялся на жар, от которого выступала испарина на теле, больно стучала кровь в плече. Почудилось в бреду, что пронесся «Финикс»: как ночная птица, выскочил из тьмы, обдал запахами, звуками, пропал и, как при болезнях детства явилось видение непрожитого дня. В сырое небо Русской Америки поднималась высокая мачта флагштока. К ней прилип мокрый Компанейский флаг. Сысой раздраженно дергал за скользкий фал, желая спустить его, от того было тошно и муторно, все начинало кружить водоворотом… Он проснулся или пришел в себя, сел, открещиваясь от кошмара. В полусне-полубреду голова его моталась вместе с судном, кренившимся то в одну, то в другую сторону.

Партия подходила к Какнауцкому жилу. Увидев байдары и куттер, все население бросилось в лес, а трое полуголых оборванцев побежали к берегу.

По походке в одном из них узнали алеута.

— Наши! — крикнул Кусков, разглядывая бегущих в подзорную трубу.

Байдарки алеутов и кадьяков, потерявших на Ситхе родственников, помчались к берегу. В честь освобождения и встречи начались пляски. Русские стрелки подходили к спасенным, радовались, что видят партовщиков живыми.

После плясок и угощения Кусков с Лукиным долго расспрашивали их о ситхинской расправе. Они бесстрастно рассказывали как после пленения ситхинские старики и дети мучили пленных: привязав к дереву, стреляли в них из луков, отрубали конечности, живым вспарывали животы и вытаскивали внутренности, как учились снимать скальпы. Пока пленных было много, их не жалели. Спаслись проданные в рабство, рабов индейцы берегли по хозяйскому расчету.

Выслушав рассказы, Лукин перекрестился:

— Как дети, не ведают, что творят!

Спасенные требовали сжечь какнауцкое селение, а тойона с шаманом повесить. Кусков с Коноваловым не решились на такую расправу и обидели своих людей, бывших в плену, одарив стариков селения табаком, просили их передать бежавшим, что прибыли сюда как гости и не собираются мстить за содеянное.

Ночью исчез чугач с байдаркой. Очевидно, был взят в плен. Кусков с Коноваловым сделали вид, будто не догадываются об этом. На другой день в селение вернулись женщины и дети. Передовщики принимали их ласково, убеждали, что хотят жить мирно: переждут плохую погоду и уйдут.

Скоро на небе показалось солнце, улеглась волна. Партовщики ловили рыбу, стрелки охотились на нерп и птиц. Запас пищи был пополнен, партия собралась в путь. Один из какнауцких стариков, седой и беззубый, подошел к Кускову и заговорил про то, где и какой зверь водился в прежние времена.

Кускову некогда было беседовать о пустяках, но в настойчивости старика он чувствовал особое значение.

— Там, где Ситха, — кашляя, продолжал говорить старец, — когда-то было много котов, больше, чем сейчас. На берегу огромными сборищами в несколько стай собирались волки, чтобы поживиться свежим мясом, — старик посмотрел на небо, ткнул в сторону солнца трубкой. — Точно в такую погоду и собирались… Думаю, они и сейчас там. Котов уж нет, а волки все ждут, надеются, что вернутся…

— Не те ли волки крепость сожгли? — спросил Кусков.

Старик замялся, испуганно озираясь:

— Откуда мне знать? Стар стал, далеко от стана не хожу!

— И на том спасибо! — Кусков насыпал ему горсть табака.

На другой день бесследно пропала еще одна байдарка. Кусков, как бы случайно, обронил при какнауцких женщинах:

— Мало стало зверя, бегут партовщики!

Сысой возмутился было сказанному, но передовщик взял его под руку и отвел в сторону:

— Знаю, что никто отсюда доброй волей не побежит. Но мы и к весне не доберемся до Ситхи, если будем воевать в каждом селении. Пусть лучше они думают, что мы глупы, но не догадываются, насколько слабы!

От острова к острову, с опаской и оглядкой, с долгими стоянками, партия продвигалась к Ситхе. Однажды вечером, уже присмотрев остров для ночлега, партовщики услышали с берега крик. Сидевшие в байдарах, похватали ружья, на судне запалили фитили. Все настороженно поглядывали вокруг и прислушивались. Крик повторился. На береговую скалу вылез полузверь, обернутый сырыми шкурами, замахал руками и бросился вниз головой в воду.

— Наш! Ишь как плывет! — улыбаясь, пробормотал Григорий Коновалов и повел «Ростислав» ближе к берегу. Плывущего втащили на байдару. Из мокрых волос, спутанных с бородой, на партовщиков смотрели дикие глаза. Спасенный тяжело дышал, пытаясь, что-то сказать.

— Урбанов? — вскрикнул Василий Труднов, узнав передовщика. Тот кивнул и уронил голову на руки.

Приняв спасенного на борт, перекрестился Кусков:

— Не зря шли, вдруг еще кого найдем.

К ночи стрелки и партовщики разбили табор на острове, заняли оборону и выставили секреты. Урбанов пришел в себя, переоделся и даже остриг волосы в кружок. Он был до неузнаваемости худ, рассказывал о мытарствах и скитаниях по лесам, а в глазах попыхивали бешеные огоньки.

Другой ночью Кусков с алеутами тайно подплыл к Ситхе и высадился возле кекура, где стояла палатка Баранова. При свете луны он обошел пепелище бывшего Михайловского форта. Одно задание было выполнено — передовщик убедился, что укрепление сожжено. Вернувшись в лагерь, он собрал всех природных русских людей и креолов, обсудил общие дела. Сход решил, что продолжать поиски пленных равносильно самоубийству и утром «Ростислав» со сводной партией повернул на север к Якутату.

При хорошей погоде и попутном ветре обратный путь был скор и легок.

Судно без опаски вошло в Якутатский залив и направилось к берегу.