В низкой палатке из шкур можно было положить на ночлег человек десять.

В ней на четвереньках ползала голая грудастая девка и раздувала огонь. Под пологом было жарко. Пришельцы скинули верхнюю одежду, разлеглись вокруг огонька в рубахах и сапогах. Дым плохо вытягивался через отдушину. Глаза гостей слезились, в горле першило. Туземная девка, игриво поглядывая на Сысоя, совала ему под нос то разрисованную до самого сосца грудь, то синее от флема плечо, то ягодицу. Он терпеливо отодвигал от лица женские прелести: был важный разговор.

— Шаман говорит, что кортик достался ему от великого предка, приплывшего из-за моря, говорит, что у прежнего тойона борода была чуть меньше, чем у меня. Узнав, что мы тоже из-за моря, он принял нас как своих родственников. Уж не чириковские ли пропавшие люди правят нам с того света? — Лукин помолчал, удивленно качая головой. — Некоторые слова у них схожи с нашими.

— Хочешь сказать, что это и есть Ирия? — криво улыбаясь, спросил Сысой и снова, как ветку от лица, отодвинул тугую грудь индейской девки.

Лукин ничего не ответил, даже не взглянул на него.

— Троим надо остаться, все равно тойон потребует аманат. Ты, — кивнул Кускову, — и Васька идите дальше и мне надо быть с вами.

— Я тоже! — сказал Сысой. — Как дружка брошу?

— Один Бог знает, кому будет хуже! — пробормотал Лукин, глядя в сторону.

Григорий Коновалов, сдвинув шапку на затылок, похлопал дикарку по ягодице, делая вид, что восхищен зигзагами, черточками и линиями татуировки на ее теле. Девка тут же забыла про Сысоя и стала вертеться перед ним.

— Что-то ты не договариваешь, Терентий Степанович? — пристально глядя на Лукина, сказал Кусков.

— Нечего говорить, — проворчал тот, — Но чую, уйти отсюда будет трудно.

Подкрепившись мясом, четверо собрались в путь при малых подарках.

Егоров, Коновалов и Баженов оставались в селении. Все присели у очага перед дорогой. В палатку просунулось косматое чудище. По туземному обычаю скинуло одежду у входа и оказалось широкой в плечах девкой с уродливо короткими ногами.

— Ну, вот, — вздохнул Лукин. — Похоже, тойон решил улучшить кровь сородичей, придется вам послужить вместо бугаев… Что-то еще будет?!

— Послужим! — беззаботно рассмеялся Прохор. — Мы с Гришкой всех перекроем!

Лукин пробормотал молитву, четверо поднялись, взяли мешки и одежду.

Кусков, Васильев и Сысой уже вышли из палатки, Терентий обернулся к Прохору, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и вышел. Их уже ждали проводники. Промышленные пошли за ними на север.

— Уродка, похоже, дочь тойона! — рассмеялся Сысой. — Прошке от нее и бежать некуда!

— Это не Сибирь, где бабы нарасхват! — усмехнулся Кусков. — У диких, чтобы не рассердить духов, каждая созревшая девка должна рожать и чем чаще — тем лучше. А если какая не может найти жениха, отец обязан найти хотя бы временного муженька. У нас, за Уралом, где девок много, если у крестьян или мещан дочь остается незамужней, родня тоже обеспокоится, — передовщик помолчал, шагая следом за проводниками, и добавил: — Поживешь среди колошей, приглядишься: много похожего с нами. Так ведь, Терентий Степанович?

Лукин обернулся и упрямо тряхнул бородой:

— Так, да не так! У них — своя правда, у нас — своя! Смешай их, та и другая кривдой станут. Един Бог — истина!

— Нашли время спорить!? — нахмурился Васька. — Неизвестно, доживем ли до вечера… И все по моей вине!

К вечеру путники вышли на равнину, покрытую мхом и чахлой невысокой березой. У озера стояли две юрты и палатки. Проводники знаками приказали чужакам ждать и вскоре вернулись, пригласив в особый балаган, покрытый кожами. Промышленные скинули парки. За колышущимися стенами усиливался ветер, темнело. Вскоре полог откинулся, пригнувшись, в балаган вошла полуголая женщина с котлом вареного мяса. С непокрытой головой и распущенными по плечам волосами она прищурилась, разглядывая гостей в полутьме. Кусков перехватил из ее рук котел с мясом и стукнул под глаз. Она плюхнулась на кучу одежды.

— Ванечка?! — бросилась на шею передовщику. Тот передал котел Лукину и, отстранившись, спросил:

— Ульяна где?

— Здесь! Живая, все плачет по Ваське, аж почернела!

— Зато ты весела и румяна! — проворчал Кусков и ткнул ей под другой глаз.

Катька ойкнула, замотала головой и снова повисла на шее мужа:

— Я ей говорю — все равно нас найдут, а она чуть не запостилась до смерти… Сегодня еле уговорила выпить мясного отвара.

— Где она? — простонал Васильев. На лбу его выступил пот.

Катерина накинула на плечи старенькую шкуру и повела Ваську в юрту, где возле очага хлопотали женщины.

— Отчего мужиков нет? — спросил Кусков, пошедший следом за ними.

— На промысле, оленей бьют! — под глазами Катерины набухали синяки.

Она откинула полог — на груде полувыделанных шкур лежало подобие изможденной старухи, в которой только по растрепанным волосам можно было узнать Ульяну.

Васька застонал, опускаясь на колени. Вмиг вспомнилось, что видел под Рождество в бане. По одному только запаху почуяв мужа, Ульяна завыла и с нечеловеческой силой вцепилась в подол его рубахи. Васька поднял жену на руки: в ней не было и трех пудов.

На другой день на стан вернулись мужчины. Собаки тянули волокуши с мясом. Позади всех, переваливаясь с боку на бок, шагал индеец странного вида.

В отличие от стройных и сухощавых сородичей он был широк в плечах, с огромной головой, растущей прямо из туловища, руки и ноги были коротки, как обрубки сучьев.

Толстяк, кряхтя, вполз в юрту и упал на шкуры. Живот его опускался и поднимался. Женщины хлопотали и раздевали его, промышленные и проводники молча сидели в стороне, ждали, когда дикарь придет в себя. А он с важностью и достоинством то и дело бросал в их сторону презрительные взгляды. Толстяка раздели, почесали ему спину и плечи, придвинули к огню.

Он сунул руку с короткими пальцами под живот, почесал в паху, затем навел пристальный взгляд на гостей.

Лукин произнес приветствие на якутатский манер и сказал, что пришли издалека по важному делу. Затем кивнул Кускову, чтобы тот раздавал подарки.

Передовщик развязал мешок, придвинул к толстяку. Женщины, щебеча, обступили его. Хозяин запустил в него руку, вытащил пачку черкасского табака, крякнул, почмокал толстыми губами, что-то пробурчал. Женщины налетели на мешок, вытряхнули из него пару одеял, медный котел, фунт бисера и корольков, табак, чай, сахар.

Глаза проводников от увиденного богатства сделались печальны.

Толстяк, подобрев, спросил:

— Что надо?

Лукин многословно как индеец стал говорить, что подлые рабы, воспользовавшись доверием русских людей, украли их жен и продали. Он намекнул, что его тойон отнесся благосклонно к купившим жен. Видимо Терентию не хватило знания языка племени. Одна бровь Толстяка опустилась на щеку, другая изогнулась коромыслом. Лукин понял, что сказал это зря.

Толстяк выпятил губы и с важностью гыркнул:

— Я сам — вождь! — Лукин добавил к подаркам пачку табака, сказанная неловкость была забыта и начался торг. Сипя и чмокая, Толстяк миролюбиво пожаловался: — Обещали привезти черную бабу, а привезли рыжую, другая только наполовину белая.

Лукин перевел сказанное Кускову, тот пробормотал, сидя с каменным лицом:

— Пусть назовет цену!

Толстяк долго сопел, соображая, насколько богаты гости, и наконец, сказал:

— Рыжая баба — больная, скоро помрет — отдам за сорок одеял. Другая, хоть и старая, вкусно варит мясо, спать с ней сладко.

Непроницаемое лицо Кускова побагровело, зубы скрипнули. Как бегущие навстречу друг другу волны в его душе яростно схлестнулись противоречивые чувства, готовые выплеснуться кровью и стрельбой, но он взял себя в руки и, почувствовав торговый зуд, кивнул Лукину:

— Скажи, за такую морду, как у Катьки, одного драного одеяла много!

Лукин перевел сказанное, чем озадачил толстяка. Тот велел позвать калгуКатьку. Она скромно вошла, пряча лицо. Толстяк хотел спросить, чем плоха бабенка, но та подняла голову с припухшими синяками. Тойон покряхтел, посопел и заявил, что дешевле, чем за шестьдесят одеял ее не отдаст.

«Сто одеял сразу можно собрать только на Кадьяке», — подумал Сысой. Он не вмешивался в разговор, молча следил за родичами тойона, так же наблюдавшими пришельцев, водил глазами, прикидывал, кто чем вооружен. От Васьки толку не было. Опустив глаза, он сидел с отрешенным лицом. Лукин с Кусковым азартно торговались. Когда стали договариваться о том, как промышленные передадут требуемый товар, Сысой достал трубку. Индеецпроводник запустил руку в его кисет и наполовину опустошил его.

Женщины вывалили из котла мясо на большое деревянное блюдо. Тойон первым выхватил жирный кусок и начал есть, охая и закатывая глаза, что не было в обычае у береговых индейцев. Его родичи ели без жадности с непроницаемыми лицами. После ужина гости ушли в отдельную палатку. К лютой зависти проводников, хозяин получил в задаток содержимое трех оставшихся мешков и милостиво разрешил взять своих жен, его рабов.

Без слез и радости Ульяна лежала, приткнувшись к мужу, тупо смотрела на огонь. Кусков переводил одеяла в топоры, табак и бисер, бормотал что-то под нос и чертил сучком на земле.

— Где ж мы столько добра наберем? — настороженно спросил Сысой.

— С тем, что спрятано у реки, набирается почти половина, — пробормотал Кусков, не поднимая глаз. Обернулся к Лукину: — Как думаешь, на каких условиях они нам в долг дадут?

— Аманат потребуют! — зевнул Лукин и тихо выругался: — Пропавшие чириковские матросы, по слухам были природными русскими, а в этом, явно, сибирская кровь.

— Какие ни есть — родственники, — мотнул головой Кусков и опять спросил:

— Нельзя ли договориться, под какую-нибудь клятву?

— Волки с псами не договариваются, — Лукин бросил на передовщика насмешливый взгляд. — Кабы наши проводники не вернулись без нас да не обобрали Гришку с Прошкой: сильно опечалились, когда увидели, с каким богатством привели нас?