10. За други своя…

Не топор мужика кормит — лето. Фекла с Филиппом радовались, что к покосам все мужчины дома, но зарядили дожди, две недели сряду в хозяйстве Сапожникова копнили и снова раскидывали сено для просушки. Работы по хозяйству было столько, что зачертыхался даже терпеливый Василий, а Сысой в своих грешных помыслах давно искал повод, чтобы увильнуть от опостылевшего тягла и наконец это случилось, тоболяков призвали в крепость с оружием и припасом.

Васька с радостью бросил вилы, Сысой повеселел, оставляя хозяйство на ленивых каюров. Филипп повздыхал, поворчал, но против условий контракта ничего поделать не мог. Фекла стала покорно собирать мужа в дорогу, а Ульяна, которой тоже изрядно надоело крестьянствовать, напросилась идти с мужем.

Втроем они сердечно, но торопливо простились с домочадцами и вырвались на волю как мухи из паутины: столкнули на воду две байдары, неспешно поплыли вдоль скал с висячей зеленью трав. Море было тихим и синим в цвет неба без облаков, над сушей мельтешило марево подсыхавшей земли, весело кричали чайки и клокотал прибой. Васька, улыбаясь, поглядывал то на острые белые вершины гор, то на жену:

— Не пропади «Феникс» — уже два года вспоминали бы эту красу в тобольских степях, — подмигнул Ульяне: — Может, останемся?

Байдары шли рядом, борт против борта. Сысой, щурясь и улыбаясь, тоже весело поглядывал по сторонам, но после слов Василия лицо его резко напряглось и переменилось. Потускневшим рассеянным взглядом он окинул скалистый берег и пробормотал:

— Плывите-ка в крепость без меня! Заеду на Еловый остров, к Герману.

Давно не видел скитника.

Он развернул байдару, изо всех сил налег на весло и без передышки греб, пока не пропала из виду лодка Васильевых. Добравшись до острова, спрятал лодку в кустах и направился по тропинке к скиту. Подлесок стал реже. Среди травы и деревьев лежали камни, оплетенные корнями елей. Сысой остановился, скинул шапку, перекрестился и зашагал к знакомой поляне.

Согнувшись, Герман рыхлил землю палкой, то ли услышал шаги гостя, то ли почувствовал его, обернулся, вытер руки, пошел навстречу.

— Давненько не виделись! Повзрослел, возмужал… Вот я тебя ягодкой угощу!

— Я поговорить?! — смущенно пробормотал Сысой, переминаясь с ноги на ногу.

— Понятно, что не песню петь! — улыбнулся скитник. На его лице резче обозначилась паутинка морщин, в волосах и бороде появилась проседь, только глаза были такими, как прежде. Герман выкопал и освободил от камней небольшое углубление в склоне, прикрыл его жердями и берестой, вход завесил старым лавтаком. Внутри земляной норы были нары, покрытые сухой травой, очаг из камней, обмазанных глиной. Котел, топор и несколько икон составляли все богатство жилища.

Сысой хотел спросить о своих смутных тревогах и вдруг почувствовал, что приготовленные слова вылетели из головы. Монах потряс неумело сделанный туесок, насыпал ягод на кусок бересты, подал гостю, говоря о своем, житейском:

— Прошлый год с капустой столько хлопот было и все зря: червь съел — одни кочерыжки остались. Как-то нынче? Я ведь огородами никогда не занимался, не вам, пахотным чета.

— Золой посыпай — червь уйдет! — мимоходом обронил Сысой и сморщил лоб, вспоминая, зачем пришел.

— Спасибо за совет! — опять радостно залопотал Герман. — Так и сделаю.

Уж борода седа, а не знаю того, чему всякий пахотный обучен. И прежде, в монастыре, удивлялся, отчего пашенные так крепки в вере, хоть часто в ней же безграмотны. В земле все дело! Работая здесь и молясь, многое открываю для себя в полной ясности. Пахотный человек он и есть подобие Божье: взлелеет почву, бросит семя, заботливо польет и убережет от вреда. Появился первый ранний плод — сорвет его, любя, и вкусит с радостью, а теряя лучших из детей своих, не ропщет на несправедливость Божью… Как там Васильевы? — поднял глаза на Сысоя. — Не убиваются по младенцу?

— Смирились, — вздохнул и перекрестился Сысой. — На все воля Божья.

— Вы-то понимаете! — участливо кивнул инок, торопливо и весело заговорил о другом. — Посмотри, какая у меня репа. Красавица! Осенью плоды из земли повыдергиваю, ботву оборву, в землю брошу, чтобы удобрить ее, милую. А вот картофь! Придет время, весь выкопаю — для нее сущий конец света. Я же, что получше, на семя оставлю, что похуже — на пропитание. А другой весной — все заново. Иной плод забудешь выдернуть — он и сидит в земле ни людям, ни Богу, ни сам жизни не рад… Промышленные, чиновные приходят за советом, как на исповедь, иные жалуются, а то и гневаются на судьбу. Я им говорю — землю возделывать надо и откроется вам смысл всего!

Герман говорил о чем-то близком, наболевшем. Сысой походил среди грядок, сделанных неумелой рукой, остановился, где чахлые ростки душила буйно разросшаяся трава.

— Межу надо делать шире и глубже! — посоветовал. — Ишь, как сорняк лезет!

— Сил не хватает, Сысоюшко, — вздохнул скитник, — полю, полю, а он растет себе даже без земли, на камнях. Вот ведь какая сила?! И все для того, чтобы удобрить землицу другим, полезным растениям…

Сысой попинал носком сапога там, где среди сорняка виднелись чахлые ростки овощей.

— А как быть тем, кто здесь уродился? Ни на еду, ни на семя не пригодны: разве что удобрить камни?!

— Мой грех! — развел руками Герман. — Бросил семя с края и обрек на муку.

Но с него и спрос другой… Лукин как-то был, о кровосмешении спорил. Я ему про собак — кто следит за породой? Множатся да исполняют предназначение, пока помнят хозяина, а нет — на корм идут или дичают, с волками смешиваясь.

А он меня, глупого, и озадачил: запусти, говорит охотских собак в Иркутск или в Московию — будет бедствие хуже, чем от волков…

— Вдруг и нам обратного пути нет? — Жалобно взглянув на скитника, Сысой наконец-то спросил о том, чем был обеспокоен.

Герман потупил лучистый взор, вздохнул, разводя руками:

— То одному Отцу Небесному ведомо!

Вскоре они попрощались. Промышленный столкнул на воду байдару и поплыл на другой берег пролива к Павловской крепости, где ждали друзья. На другой день галера «Святая Ольга» с полусотней байдар за кормой прошла мимо Елового острова к матерому берегу Аляски. Баранов в броне, с золотой медалью на шее скакал на одной ноге, цепляясь за борта и тросы, командовал судном, самые надежные из кадьяков и алеутов, сидели на веслах.

Уже возле Сукли-острова партия встретила куттер «Ростислав» под началом Григория Коновалова. На баке, приветствуя партию, топтался и махал руками старовояжный стрелок Галактионов. Ульяна заерзала, заулыбалась Григорию. Васька Васильев, ревниво поглядывая на нее, тихо выругался и достал трубку. Коновалов стал кричать:

— Царевна! Опять с мужем? Поди, не поцелуешь, бедного, при нем?

— Тьфу на тебя, хрен старый! — громче заворчал Васильев. — Опять свалился на мою голову.

Не было в его душе никакого подлого подозрения, одно только раздражение и печаль. «Ну, как явлюсь с такой женой к родне? — думал, болезненно щурясь. — Где крестьянка или казачка должны стыдливо опустить глаза — она хохочет, где — гневно сверкнуть глазами — отшучивается». Григорий же, едва откланявшись Баранову, уже кричал:

— Еще красивше стала: аж дух захватыват, борода дыбом становится!

— Ты меня все нахваливаешь! — смеялась Ульяна, весело блистая глазами. — Знаю, что дурна. Болела…

Куттер приткнулся к борту галеры. Григорий, передав румпель Галактионову, перескочил на «Ольгу», обнял Баранова, Кускова. Пока был далеко — смеялся, а очутившись рядом с Ульяной, заробел. После родов, смерти младенца и тяжелой болезни, она похудела и постарела.

— Кто вместо тебя в крепости? — спросил его Баранов.

— Уваров! — ответил Коновалов и шагнул к передовщикам, чтобы обсудить дела.

Зимовали на Нучеке трудно. После прибытия транспорта все, кто в был силах, — промышляли, отъедались и готовились к обороне. Весть о гибели Михайловского форта пришла в Новоконстантиновскую крепость раньше, чем на Кадьяк.

Лукин бросил свою избу-одиночку на мысу святого Ильи и вернулся на Нучек. Григорий со своими стрелками уже ходил в Якутат и к мирным медновцам, знал о настроениях крещеных индейцев и их диких сородичей.

Баранов долго расспрашивал его о племенах и селениях, о надежных тойонах, на которых рассчитывал в войне с Ситхой. Усы правителя мало-помалу обвисали к подбородку, лицо становилось печальней, он то и дело старался прилечь на бок или на живот, поднимался все неохотней, а когда куттер, галера и караван байдар подошли к восстановленной крепости на Нучеке, слег, поскрипывая зубами от болей в пояснице. Опять скрутила его застарелая болезнь поясницы.

— Похоже, ты прав! — сказал Кускову с жалкой улыбкой на постаревшем лице. — Не судьба мне в этом году воевать с Ситхой. Какой воин из немощного?! Только обузой буду. Придется, Ванечка, тебе идти без меня.

Прибывшие на Нучек передовщики сошли на берег. Кусков нашел в крепости Лукина. Терентий работал в кузнице. Он неспешно закончил ковку, отложил в сторону инструмент, скинул кожаный фартук, ополоснул руки.

— Так ты еще и кузнец? — присел против него Кусков, показывая, что у него разговор долгий.

— Какой из меня кузнец?! — отмахнулся Лукин. — Одно время покойному Шапошникову помогал, обучился пустякам — лудить, паять… — вопрошающе взглянул на Кускова и улыбавшихся тоболяков. — Опять воевать? — спросил, хмурясь.

— Михайловский сожгли! — вздохнул Кусков. — Нельзя допустить, чтобы Якутат разорили, тогда и Нучек не удержим.

— Нельзя! — согласился Лукин. — А про Ситху я предупреждал. Сказано:

«Не давайте святыни псам и не бросайте жемчуга перед свиньями, чтобы они не попрали его ногами своими и, обратившись, не растерзали вас». А ваш Бырыма: «Крести понарошку»! Докрестились, мать вашу!

— Что теперь об этом, — потупился Кусков. — Сколько народу погибло?!