В полуверсте, под самым седлом размахивали ружьями Сысой и Григорий.

— Ети их! — беззлобно выругался Прохор и почувствовал, что сил больше нет.

Лукин тоже стал хромать, по-стариковски заворчал:

— Я, грешным делом, уже помирать собрался!

Увидев подмогу, преследователи остановились.

— Ну, слава Богу! — обнял Прохора Сысой, — Будто камень с души…

Баженова убили?

И Прохор понял вдруг, чего не хватало ему в рудничном поселке, что никогда не могла дать та мирная жизнь. «Не Ульку спасали! — подумал. — Себя!»

— Чего это они? — указал вниз Коновалов.

Все обернулись к склону. Толпа преследователей не спеша уходила.

— Четверых испугались?

— Этих не напугаешь! — Григорий взял у Лукина ружья: — Что бы это значило, Терентий Степаныч?

— Не дураки, зачем им под пули лезть? — Лукин скинул сапоги, вытряхнул стершиеся стельки.

— На седло мы бы их не пустили, зато туда, — Григорий указал стволом на ближайшую высотку, — они могли бы вылезть…

— А там бы и стемнело. Мы бы ушли вниз, сели в байдару и уплыли, не дожидаясь утра…

— На реке ждать будут? — спросил Коновалов. — Устроят коварство?! Ты бы как поступил на их месте?

— За порогами перегородил бы реку бревнами и ждал, — Лукин не спеша надел бродни, встал, разогнулся, растирая поясницу.

— Должно быть, так и сделают! — мотнул бородой Коновалов и весело спросил: — Ну, что, хватит сил добраться до реки?

— Куда деваться? Не ночевать же?

Еще не взошла луна, щупая посохами путь в темноте, четверо подошли к реке, посвистели, дождались ответа. Где-то рядом хрустнула ветка, из тьмы вышел Кусков, обеспокоенно спросил:

— Ну, как?

— Баженова пришлось бросить! Лукин с Егоровым живы, еле ноги волочат! — ответил Коновалов.

Передовщик перекрестился:

— У нас все готово.

Он вывел пришедших на поляну, где храпели и мычали опоенные водкой проводники. Ульяна с Катериной бросились к ним с благодарными слезами.

Терентия с Прохором уложили в байдару, дали им еды. Сами перетаскали на поляну все запасы из тайников: одеяла, бисер, топоры, котлы. Взошла луна.

Помолившись и распутав ноги проводникам, байдару оттолкнули от берега.

Течение подхватило ее и понесло к своим медновцам и чугачам.

Несколько раз лодку захлестывало волной, заносило на отмели и камни, но Лукин и Егоров ничего этого не слышали. Время от времени они просыпались, нащупывали оружие и снова забывались в тяжелом сне. Взошло солнце, Лукин окончательно проснулся. Егоров все еще дремал, не желая подниматься. Тело болело, ноги опухли.

— Пора будить! — сказал Кусков. — Скоро будет хозяйский гостинец,

«сюрприз», как говорят бостонцы.

— А мы — контрмину! Так, царевна? — Григорий опять приставал к исхудавшей Ульяне с похвальбой и разговорами, Василий смиренно терпел их.

— Бабы будут стрелять, а мы — лодку через загородь… Как думаешь, Терентий Степаныч, додумаются, что мы их хитрость предусмотрели?

Лукин, расправляя свалявшуюся после сна бороду, плеснул в лицо забортной водой, крякнул:

— По своему норову, они всех считают дураками…

— Нам дешевле! Тоболячки! Правьте-ка к берегу, уже порог слышен.

Байдара пристала в тихом месте, скрытом от глаз, Кусков вышел на сушу.

— Мы с Гришкой посмотрим, что они приготовили, — сказал полушепотом.

— Вы тут сидите тихо. Баб дальше, чем на пять шагов не отпускать. Лучше пусть подол на голову задирают от стыда, чем еще раз отбивать из плена.

Тоболяки при топорах и пистолетах сошли на берег следом за Коноваловым и Кусковым. В виду байдары стали присматривать лаги, пригодные для дела. Сысой нагнулся за жердью — Васька схватил его за плечо и замер, вытянув шею. Земляк выпрямился, водя головой. Раздался приглушенный хрип, потом сдавленный крик. Тоболяки кинулись по следу ушедших, прикрывая друг друга. Двигались по-тунгусски, прячась после небольших перебежек и осматриваясь. Через полсотни шагов увидели лежавшего ничком Коновалова. Шестеро дикарей облепили хрипящего Кускова, распятого спиной к дереву. Сысой метнул топор, распластав одному голову. Васильев завалил двоих топором и ножом. Сысой метнул нож, выхватил пистолет. Двое бросились за камни. Кусков с окровавленным лицом сполз по дереву и уронил голову на грудь.

Васька, выдернув нож и топор из живых еще тел, добил их обухом и подхватил передовщика. Сысой водя, стволом, озирался, ожидая нападения.

Отступил спиной к дереву, обернулся. Волосы на окровавленной голове Кускова как-то странно топорщились, а он с серым лицом вращал дурными глазами.

— Веди его! — кивнул Василий, взвалил на руки Григория с топором вонзившимся между лопаток. Через минуту из кустов выскочил Прохор с тесаком на фузее. Замычал, заскрипел зубами, увидев торчащий из тела друга черенок топора, его, прошкиными руками, выстроганный. Попеременно, прикрываясь, они с Василием понесли Коновалова. Лукин с пистолетом и фузеей проскочил мимо, не взглянув на раненых. Встал за дерево, ожидая погони, скомандовал:

— Все в байдару!

Бабы тихо заголосили. Коновалова уложили лицом вниз на подстилку, где недавно спали двое. Кускова положили рядом.

— Может, прирастет еще! — виновато бубнил Василий, глядя на стонущую Катьку. Только сейчас разглядел, что ото лба к темени у передовщика ошкурена голова. Лукин без суеты загнал всех в байдару и оттолкнул ее от берега. Мужчины разобрали весла, Катьку оторвали от раненого, сунули в руки ружье.

— Ну, бабенки, вам стрелять!

Они увидели ловушку, когда до нее оставалось шагов тридцать. Под водопадом, в середине течения, вращали заостренными сучьями в аршин длиной связанные между собой бревна. Заплот выгибался дугой по течению.

Дикие, увидев, что байдара не пошла к берегу, выскочили из укрытия и с хохотом ждали развязки.

— Плыви! — крикнул Лукин Васильеву. Тот сбросил парку, нырнул вниз головой. Три мужчины и две женщины изо всех сил налегли на весла, удерживая лодку против течения, но неодолимая сила влекла ее к перепаду воды между вылезшими скалами. Голова Васильева все больше отдалялась от носа лодки.

Дикие не сразу поняли, почему стрелок оказался за бортом, лишь когда он вынырнул из бурунов с ножом в зубах, ухватился за бревно и стал резать связку из жил и кожи, завыли, стали метать стрелы и стрелять. Но заплот уже раздвигало течением, и в распахивающиеся ворота устремилась байдара.

Людей в лодке тряхнуло. Волна захлестнула борта. С байдары дали залп.

— Ну, бабыньки, гребите изо всех сел, чтобы корму не занесло! — прокричал Лукин. — Навались!

Байдара пронеслась мимо высыпавших на берег индейцев. Два копья на излете пробили борт. Ульяна зажала пробоину рукой, на вторую села Катька, выстрелила из пистолета по бегущим вдоль берега. Рядом с бортом мелькнула голова Васильева. Он уцепился за корму, боясь перевернуть лодку, в следующий миг затишья мокрым кулем перевалился в нее и сразу схватился за весло. С байдары дали еще один залп, и она оторвалась от преследователей.

Через полчаса на спокойной воде беглецы подгребли к песчаной отмели, откуда на выстрел просматривался каждый камень.

Григорий, еще живой, едва не захлебнувшийся, хрипло дышал, бессильно задирал подбородок, отплевываясь водой и кровью. Лукин заглянул ему в глаза и смутился, увидев блеск иной жизни.

— Что у меня в спине? — прохрипел Коновалов. — Выньте, Бога ради!

— Нельзя, Гришенька! — ласково сказал Лукин, вытаскивая из карманов кедровый крестик и образок Спаса. Расстелил платок, поставил на него коробочку, зажег огарок свечи, прикрывая ладонями колышущееся на ветру пламя. Обернулся к Васильеву:

— Зачерпни водицы!

Тот набрал холодной, бегущей из-подо льдов воды Медной реки. Лукин черпнул ложкой, достал половинку иссохшей просвиры, выпеченной постарому с восьмиконечным крестом, отколупнул сухарик и с молитвой опустил в ложку. Сысой с Ульяной сели против ветра, прикрывая мечущийся огонек свечи, чтобы не дать погаснуть до времени.

— В нашей вере, Гришенька, без исповеди не причащают, — сказал Лукин. — Нет церкви и священника — ты другу покайся, и простит Бог.

Вымученная улыбка мелькнула в мокрой бороде Коновалова:

— Грехов-то много, все не припомню, — прохрипел.

— Бог милостив, Гришенька, ты за друга в бою душу положил…

— Веры не держался, как ты, Лукин, — пролепетал Григорий. — Ульку опять увидел и подумал против Васьки: неизвестно, кто вернется. Вот ведь грех… Ты, Вась, прости!

Васильев опустился на колени, слезы текли по его мокрой бороде.

— Век доброту твою помнить буду и Бога за тебя молить… Шапку продам, а свечку поставлю.

Ульяна плакала навзрыд, целуя мокрое лицо передовщика и морехода, знаменитого лебедевского артельщика. Тот стал дергать гайтан на шее, протянул ей ладанку, сказал крепнущим голосом:

— Хорошо-то как!

— Повторяй за мной, — стал поторапливать его Лукин, — «верую, Господи и исповедаю, яко ты еси Христос, сын Бога живаго, пришедый в мир грешники спасти, от них же первый есмь аз…» Мертвеющие губы приняли ссохшуюся частицу. Говорить уж не было сил.

Новый порыв ветра загасил огонек свечи. Сладкий дымок с фитилька пахнул в лица и унесся вниз по реке. Лукин продолжал читать, покачивая головой с полузакрытыми глазами:

— «…помилуй мя и прости ми, и осляби ми согрешения моя, вольная и невольная… сподоби мя неосужденно причаститися пречистых ти Таинств во оставление грехов и в жизнь вечную, яко благословен еси во веки. Аминь!» Умер передовщик, державший в страхе племена от Кенайской губы до Якутата, которого, говорят, побаивался сам Баранов. Понеслась душа его следом за дружками, ушедшими далече.

Ульяна развязала ладанку и брызнул ей в лицо свет с граней чудных камней в сережках. Прохор, глотая слезы, выдернул из спины покойного топор, сделанный его руками.

— Моя вина! — сказал, вытирая глаза рукавом.