Кусков выполз из полузатопленной байдары. Ничего не понимая, не помня, стонал и ощупывал голову. Катерина перевязывала его куском рваной рубахи, влила ему в рот водки. На берегу развели костер и просушили одежду.
Байдару заштопали, настелили сухих веток, положили на них одного вперед ногами, глазами к небу, другого — лицом вниз, вперед окровавленной головой.
Лодку столкнули на воду и поплыли дальше. Налегая на весла, спешили на закат дня, распевая:
«Со святыми упокой… где нет болезней и печалей, но жизнь бесконечная…» и «Сам един еси Бессмертный», сотворивший человека земным и в землю уходящим… «И рекий ми: яко земля еси, и в землю отыдеши… надгробное рыдание творяше: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя!» На ночлег не останавливались, дождались луны и гребли, по очереди отдыхая. Утром Катерина давилась слезами: рану Кускова обметало не черной коростой, но бледной сукровицей.
— К медновскому шаману надо плыть! — сказал Лукин. — Среди побережных колошей есть плешивые с ошкуренной головой. Кто-то же их лечит?!
После полудня в байдаре стали узнавать места каньона, куда заходили прежде шелиховские и лебедевские промышленные. Вскоре проплыли мимо креста убитого лебедевца. Медновцы из жила тойона Михейки встретили гостей ласково, хотели нести с байдарой в кажим, но Лукин не велел и потребовал позвать шамана. За ним, промышлявшим у камней, отправили бат и вскоре шаман прибыл в селение: кособокий, с головой, ввалившейся в плечи.
Его одежда была обшита клювами птиц и когтями, лицо исполосовано шрамами и прорезями.
Это был самый знаменитый шаман на побережье. Говорили, что он долго противился духам, выбравшим его. Они били и калечили несчастного до тех пор, пока он не согласился стать шаманом. Однажды велел завернуть себя в кожи и бросить на дно моря. Родственники долго отговаривали, потом исполнили его приказание, привязав к кожам длинную бечеву с пузырем. Три дня пузырь болтался на волне, потом пропал. Родственники подплыли к тому месту, где утопили шамана, и увидели его лежащим на скале и поющим. С тех пор духи дали ему такую власть, что стоило рядом с ним появиться зловредному колдуну — тот переворачивается вверх ногами и висел в воздухе, поневоле рассказывая о своих кознях.
Длинными руками шаман сорвал с головы передовщика повязки, поводил носом над гноящейся раной, пощелкал языком, велел развести большой костер, принести чаячьих яиц, заготовленных на зиму в ледовых ямах. Кускова, то впадавшего в забытье, то приходящего в себя, полуголым положили у огня.
Шаман плясал, разговаривая с духами, поливал его жиром и яйцами. Потом велел добыть нерпу и снять с нее шкуру. К полуночи в изнеможении шаман упал возле костра. Катерина подползла к нему, спросила, что сказали духи, и посветлела лицом: Кускову была обещана жизнь.
Придя в себя, шаман сказал стрелкам, чтобы они воздерживались от жен, а их жены — от мужей, чтобы три дня не ели морских пауков…
Осенним утром, когда запах снега стекал с ледовых гор в стынущее море, заалели белые вершины гор, потом схватились небесным пламенем. Как всегда встала на крыло Рассветная птица, пустила по небу огненные стрелы, заря иглой булатной стала зашивать кровавые раны. Кадьякам и алеутам рассвет в этих местах не нравился: — надо слишком высоко задирать голову, чтобы увидеть утреннее солнце.
Кусков пришел в себя, взглянул на пылавшие снежные вершины и попросил есть. Лукин, встав с молитвы, упал без сил и спал весь день. Вечером Кускову стало еще лучше. Лукин пошел к шаману, спросил, сколько ему заплатить? На что тот презрительно ответил: заплати сколько хочешь! Лукин отдал три топора и котел, больше дать было нечего, но он обещал привезти богатые подарки в другой раз.
Байдара с покойным и больным пошла в Якутат, так как дул противный северный ветер, против которого на Нучек не угрести. И выпала Григорию судьба быть похороненным рядом с дружком Галактионовым. Один до последнего вздоха бился за женщин, другой их отбил.
Баранов на Кадьяке к этому времени вполне оправился от невзгод, хворей, напастей и уже больше по привычке, чем по нужде ходил, опираясь на палку.
Получив благородный статский чин, он сбрил усы и перестал носить парку, даже на работы одевался по чину. А дел было много. На верфи строилось еще одно гребное судно, птичьи партии готовили припас в зиму, работные копали картофель, который, на присыпанных вулканическим пеплом огородах уродился на диво богатый и крупный.
Баранов был обеспокоен задержкой партии Кускова и ждал возвращения лейтенанта Сукина на «Екатерине». Но с Уналашки донесли, что галиот стоит в Капитанской бухте, а государев штурман Сукин ведет праздную жизнь: пьянствует и справляет свадьбы промышленных.
Через месяц лейтенант наконец-то явился на Кадьяк с транспортом, упреков правителя слушать не пожелал, потребовал новое судно, припас и пополнения команды для описания, якобы, открытых им новых земель, неподалеку от Уналашки. Баранов умолял его идти в Якутат, где, может быть, гибнет партия Кускова, обещал дать все требуемое позже. Но Сукин опять запил и закуролесил на этот раз от огорчения: то своих людей не пускал с судна, то не велел им работать, а те за него и за выпивку готовы были на все.