После всего услышанного и увиденного Сысой вернулся домой в задумчивости, за семейным ужином рассказал обо всем. Удивлялись домочадцы, додумывая непонятное, выискивая знаки своих судеб в странном возвращении Баламутова. Рассказы о полуденных странах, островах и Калифорнии потрясали. Завороженный услышанным, Филипп уже не ругал загубленную на островах молодость, волнуясь, спрашивал себя и бывших рядом:

— Вдруг не в ту сторону шли? — и начинал считать, загибая пальцы: — Трапезников с Андрияном Толстых до шестидесяти пяти дней правили курс на юго-восток. По тем временам галиоты больше полусотни миль в сутки не ходили. Сколько это будет?

Все умеющие считать с азартом начинали складывать, множить на пальцах и по черточкам, сошлись на том, что суда уходили не дальше чем на две тысячи миль от Камчатки, а до Калифорнии, по слухам, восемь.

— Знать, не судьба! — с облегчением крестился Филипп. — Куда смогли, туда пришли! Эти дальше уйдут! — кивал на Петруху и новорожденного младенца Ульяны.

Она уже оправилась от пережитого, смотрела на ребенка ласково и даже находила в нем сходство с мужем. Думала про себя: «Мало ли колошек перебрюхатили служащие Компании?! Мне выпала расплата». Но если заговаривала о том с мужем, Василий опускал глаза и каменел лицом, обижая жену упорным молчанием. Однажды сказал Сысою:

— Отвоюем Ситху и возвращайся подальше от греха. Два контракта отбыл, одной выслуги с тысячу рублей… А мне путь назад уже отрезан!

— Куда же я со своими через всю Сибирь? — завздыхал Сысой. — И Фекла тяжелеет. — Помолчав, спросил вдруг, желая развеселить друга: — Змеиную голову носишь ли?

Василий даже не улыбнулся воспоминаниям детства.

— Прошлый год утерял вместе с крестом. Оттого и беды!

Переменился Васька, уже не копил денег на возвращение, не скупясь тратил жалованье, жертвовал церкви.

В первые дни апреля, при неспокойном, капризном море, под началом передовщиков Демьяненкова и Кондакова к Якутату ушли триста алеутских байдарок. Партию прикрывали галиоты «Александр» и «Екатерина». С Кадьяка в Охотск на «Елисавете» был отправлен транспорт. Выход других объединенных партий к дальним промыслам откладывался и откладывался: или суда были не готовы к плаванью, или не хватало припаса. Только к лету, залатав прорехи, Баранов послал гонцов во все стороны Кадьякского архипелага, объявив сбор на двенадцатое июня, день Всех Святых в земле Российской просиявших.

— Дождались наконец-то! — криво усмехнулся Васильев, встречая байдару с посыльными в устье Сапожниковской реки. В глазах его мерцал лед.

Сидя за столом, посыльные рассказали последние новости. В Павловскую бухту опять заходил «Юникорн», привез подобранную на каком-то острове партию Тараканова — двадцать пять отощавших алеутов и передовщика, за спасение их Барабер забрал мехов на десять тысяч пиастров и ушел в Кантон.

— Бесовское отродье, — ворчали промышленные. — Как компанейское жалование требует с нас плату. То ли был в сговоре с бостонцем, бросившим партию, то ли по совести спас партовщиков!?

Страхи домочадцев перед войной и дальним вояжем перегорели от долгого ожидания. Чему быть — того не миновать! Говорили за столом много и бестолково. Филипп вспоминал молодость, не давая другим рта раскрыть.

Домочадцы много раз все это слышали и не слишком-то жаловали вниманием хозяина.

Как положено перед дальней дорогой в доме поели, попили, попели и поплясали. О плохом не говорили и старались не думать: придет беда ко двору — Компания не бросит, христарадничать никто не будет.

Смеркалось. Мужчины вышли на крыльцо. С гор веяло запахами леса и трав, слышался шум прибоя. Сысой достал трубку и, пока не испоганил воздух табаком, жадно втягивал носом дух новой родины:

— А хорошо зимовали! — сказал с грустинкой, сжал чубук зубами и зачиркал кремнем по железной полоске.

На рассвете, поцеловав спящего Петруху, он перекрестился на образа и вышел из-под крова. Васильев с трубкой в зубах уже грузил байдару. Кутаясь в парки, на берегу стояли жены. Фекла тихонько всхлипывала, привычно прощаясь с мужем на несколько месяцев. Сысой ткнулся бородой ей в шею, подумал, что с неделю еще будет чувствовать на себе запах жены, потом останутся память и тоска.

Ульяна с младенцем на руках шептала мужу, чтобы не лез под пули.

Васильев сдержанно улыбался, гладил ее округлившиеся плечи и стылыми глазами глядел в одну точку. Чтобы сделать жене приятно, впервые внимательно и ласково посмотрел на младенца, будущего штурмана и служилого сибирского дворянина Васильева. Байдара, покачиваясь, пошла от берега, а на востоке, за морем, уже расправляла крылья Птица заревая, рассветная и летела по волнам ее первая огненная стрела — на запад к Отчине.

Павловская бухта была забита лодками, крепость и селение — народом, все шумели, толкались, что-то искали. Сысой с Василием походили по казармам, не нашли своего передовщика и направились к Баранову, но пробиться к его дому было непросто. Сысой, растолкал молодых, наглых креолов, самовольно вломился в землянку правителя.

Баранов в камзоле поверх шелковой рубахи сидел за столом, заваленным грудой бумаг, вокруг него на китовых позвонках теснились полдюжины знакомых передовщиков, среди них Тараканов в новом сюртуке. Как не был занят правитель, но поднялся навстречу.

— Вот ведь какая жизнь, — привечал стрелка, — и поговорить некогда со старыми друзьями.

Сысой, сердитый от стычек с охраной, проворчал:

— Вырастил смену?! Креолы стерегут тебя, что псы. Хорошо — узнали, а то бы горло перегрызли…

— Бежит времечко! — посмеиваясь, усадил стрелка Баранов. — Давно ли вы были юнцами? А где моя гвардия девяностого года? Последних можно по пальцам пересчитать, — правитель блеснул глазами, перекрестился на образа и добавил: — Васеньку Баламутова на той неделе похоронил… А теперь прости старого, дел много. С передовщиком поговори, он все знает.

Сысой обнялся с черным от загара Тимофеем Таракановым, потащил его из тесной землянки, чтобы расспросить о приключениях.

Василий Баламутов перед кончиной почти пришел в прежнее сознание.

Его исповедовал директор училища отец Нектарий. Но сколько монах ни выспрашивал о судьбе экипажа «Финикса» — толком ничего не добился, удостоверился только, что судно с мертвыми на борту носится по воле ветров.

Баламутов, взобравшись на борт, оказался среди покойников, нашел большой припас водки и запил. Из сбивчивых слов умиравшего стрелка можно было понять, что, увидев землю, он поплыл к ней.

Единого мнения о судьбе «Финикса» не было даже среди миссионеров.

Среди промышленных ходили и вовсе чудные толки. А Тимофей Тараканов рассказал о таинственном исчезновении «Финикса» так сухо и просто, что тоболяки глядели на него с осуждением. Они и сами знали, что накануне выхода судна из порта, в 1799 году, в Охотске была эпидемия желтой лихорадки. По факториям и одиночкам пересказывалось со слов покойного Баламутова, как по ночам оживает мертвый экипаж, в кают-компании служит всенощную Владыка, потом становится к штурвалу и держит курс на погрязшие в грехе селения, предвещая беду и кару.

Сысой, выслушав Тараканова, усмехнулся.

— Скажи еще, отчего молнии бывают… Помню, как от покойников бегал!..

Тараканов улыбнулся, разводя руками:

— Хотите, верьте, — хотите — нет!

Сысой хмыкнул с недовольным видом, мотнул головой:

— О том еще узнаем… Расскажи лучше, где бывал, что видел?

Васька придвинулся к Тимофею, его выстывшие глаза ожили, заблестели.

Тараканов, уставший от подобных расспросов, воскликнул:

— Вот вам крест, ничего не видел, а все думают, что-то скрываю… Две недели шли к югу, не видя земли. По уговору нам был обещан капитанский харч, наша юкола. а бостонец чуть не уморил всех вареными бобами, и тех давал мало, как курам. Показалась суша, с неделю шли вдоль берега искали бобров. Алеуты от бобов стали болеть, я начал требовать обещанное. Хозяин высадил нас, чтобы запаслись рыбой и жиром, пошел разведать, куда бобры делись, и… Пропал. На жарком безлюдном острове ждали его почти полгода, выживали, как могли. Слава Богу, подошел «Юникорн»… Вот вам крест, больше сказать нечего.

Тоболяки смотрели на дружка удивленно и подозрительно: мол, если не хочешь говорить, на то причина.

Через три дня на всех судах, стоявших в Павловской бухте, были вывешены цветные флаги. Трубачи и барабанщики играли зарю, звонили колокола, отлитые монахом Ювеналием и мастером Шапошниковым. На Кадьяке верили, что от этого звона, пуще чем от пороховой стрельбы, бежит в ужасе нечисть, черти с воплями запирают подземные ворота и несколько суток не показываются ни на суше, ни на воде.

Иеромонах Афанасий, оставшийся за архимандрита в миссии, и иеродьякон Нектарий при полных торжествах служили на берегу молебен.

Приплывший с Елового острова инок Герман с братом Иоасафом, скромно пели вместе с бывшими школьниками, уходившими на Ситху. Больших байдар и байдарок набиралось до трех сотен. Не в силах освятить все разом, монахи выстраивали партии у берега в одну линию, кропили святой водой, приводили к целованию Животворящего Креста и отправляли одних следом за другими.

Палили пушки на батарее, салютовали ружья на байдарах. Правитель Баранов, залечивший хвори и отмоливший напасти, бодро вышагивал по причалу в броне под сюртуком и в сплющенной дворянской шляпе, над которыми смеялись промышленные. Сняв ее, он поклонился монахам:

— Благословите, батюшки, на дело многотрудное! Уж лучше мне в бою погибнуть, чем вернуться, не отвоевав Ситху в число земель моего августейшего покровителя!

Получив благословение, последним взошел на судно.

Караван вышел из залива и растянулся на несколько миль. Таракановские промышленные повернули к верфи, захиревшей без Шильца и Медведникова.