Резанов купил у Вульфа «Юнону», оплатив больше половины стоимости мехами, остальное — векселем Компании. В придачу капитану был отдан пакетбот «Ермак», чтобы увести меха в Кантон. Барабер так же предложил за умеренную цену свой добротный европейский бриг. Корабельные плотники с «Невы» и «Марии» ощупали «Мирт» от клотика до киля и не нашли изъяна.

Зная коварство Барабера, Баранов убедил Резанова дать вексель на получение денег в Санкт-Петербурге: пока капитан доберется до столицы — выяснится, откуда у него взялось это судно. Барабер и его помощник с радостью приняли предложение и выторговали себе куттер «Ростислав», чтобы тотчас плыть на Камчатку. Их отговаривали, в это время не ходили на запад самые смелые из старовояжных мореходов. Но отважный капитан настоял на своем, с помощником и пайщиком, проверил судно, нанял на Ситхе пятерых камчадальских матросов и вышел в неспокойное ноябрьское море курсом на диск заходящего солнца.

Судно малого размера хорошо держалось на крутой волне, Барабер быстро понял его достоинства и недостатки, преспокойно попивал с помощником ром и кофе, делал счисления. Ветер сопутствовал ему, отчего пятеро матросов из камчадалов и креолов строили догадки, что англичанин знается с чертом. Возле Камчатки удача стала изменять капитану. Как и многие русские мореходы, в это время, он долго не мог войти в устье губы. А когда опустела последняя бочка с водой — выбросился на берег. Все люди и груз остались целы. И тут Барабер переступил черту, за которой кончалась его изворотливая удачливость.

На собачьих упряжках он с помощником добрался до поселка при Петропавловской бухте в Авачинской губе. В пути от воя собак и ветра в его компаньона вселилась лютая тоска, он стал туманно рассуждать о том, что не в богатстве счастье, жаловался на боли в груди, решил прислушаться к совету коменданта и остаться зимовать на Камчатке. Капитан Барабер отправился в Охотск с казаками, возившими почту.

Часами неподвижно сидя на узкой нарте, то толкая ее и передвигаясь бегом, то соскребая с полозьев собачий кал бежавших впереди упряжек, он тоже почувствовал тоску безмерного пространства и великой отдаленности от людей, чего не ощущал в море, и еще — людское бездолье, от которого не спасают ни деньги, ни власть. Как-то с тяжелым сердцем и пустым желудком Барабер достал промерзшую юколу, попробовал погрызть ее и в отчаянье бросил. Бегущая следом упряжка превратилась в ком. Собаки передрались изза рыбины, изорвали упряжь. Опять случилась задержка. Азиатского вида казаки орали на него и грозили бросить среди снегов. В другой раз он вместе с погонщиком вывалился из нарт. Капитан остался лежать в снегу, глядя в небо, а погонщик волокся за нартами с полмили, прежде чем остановил собак. Груз и провизия были раскиданы на большом расстоянии…

Пережив невероятные трудности, в изорванном сюртуке, густо населенном вшами и блохами, он прибыл в Охотск, привел себя в порядок и явился к коменданту с рекомендательным письмом от Резанова для получения проездных документов. От него Барабер с ужасом узнал, что страшная дорога была легким развлечением в сравнении с тем, что предстояло на пути в Якутск.

А оттуда до Санкт-Петербурга, где располагалась главное управление Компании надо пройти и проехать много тысяч миль по застывшим рекам.

Проклиная страну, где до столицы добираются годами, Барабер вернулся в трактир, с обычной для него решимостью накинул пояс на низкую балку потолка и хлопнул дверью, имя которой — жизнь.

В это время «Нева» готовилась к возвращению на Кадьяк. С ней возвращались к женам тоболяки Сысой с Василием. Старовояжные собрались в индейской хижине с резными знаками, разложили нехитрую закусь у чужого очага, послали Антипина и Кускова к правителю, просить водки для прощальной пирушки. Те вскоре вернулись и принесли полное ведро. Баранов не поскупился для старых друзей, а часом позже пришел сам, скинул шляпу левой рукой, обнажив блестящую лысину, поклонился образку и скромно сел рядом с Кусковым.

— В делах и заботах братину, поди, забыл? — спросил Антипин.

— С собой! — сказал правитель и стал здоровой рукой шарить в мешке, выкладывая сухари и сухофрукты. Он был чем-то очень озабочен, рассеян и суетлив. Старые друзья поглядывали на него с сочувствием: как вышел в дворянский чин от своих стал отбиваться, и благородные не принимали, то и дело оскорбляя. Вот и теперь с тоской смотрел на наполненную чашу.

— А что, Андреич, — Сысой сочувственно взглянул на него хмельными глазами. — Прав был покойный Лукин: похоже, что нас опять победили?!

Глаза Баранова прояснились.

— И прав, и не прав! — сказал крепнущим голосом. — Можно победить меня, можно было победить Лукина, царствие ему небесное, но Русь нельзя ни победить, ни уничтожить! — встал, поднимая чашу левой рукой. — Так давайте по обычаю нашему, помянем всех павших, душу положивших за наше дело!

Отбросив заботы, он приложился к братине, отпив добрую чарку и пошла по кругу резная чаша. Промышленные крестились, вспоминая лица друзей, чьи тела лежали в здешней заморской земле ногами к востоку, головой к Святой Руси, глазами к Небу. Оставшееся в братине вино поставили под образок и накрыли заплесневелой юколой с сухариком — радуйтесь души бывших колониальных служащих.

— Гуляем, детушки! — сказал, веселея, Баранов. Поднялся вновь, седой и крепкий. — Я много думал, отчего мы и деды наши стремились на восток, как птица Финист — к солнцу! И я шел с вами, искал благодатной земли с богатыми промыслами, лез под пули, тонул, голодал, замерзал, как все вы, соколики мои ясные! Не за одно ведь жалованье, не за барыши!..

Но я уже не сокол! — распаляясь говорил все громче, и глаза его блестели.

— Я старый, простреленный ворон, пивший с похмелья из Индейской реки, мне дальше не уйти! Да! Здесь нас снова победили! Летите дальше! Впереди Калифорния! Говорят, ни один русич не видел такого благодатного края. Туда стремились иркутский именитый купец Трапезников и селенгинский мореход Толстых, туда, по слухам, держал последний курс Измайлов. А я за вас всех лягу старыми костьми на этой сырой Ситхе и буду помогать вам отсюда.

Он один знал, что в наказе, данном Резанову Государем, запрещалось всякое расширение российских территорий на колониальные владения европейских государств! Ни говорить, ни думать об этом Баранов не хотел:

— И мы, и деды наши правильно шли: и те, что брали курс на юго-запад, и те, что пробирались в виду земли по-за-огороду. Никто не знал, что путь так долог и труден! И вот уж он нам открыт! Ваши покойные деды глядят на вас с небес и ждут исполнения давних стремлений… Ты, Слободчиков, десять лет воюя за этот путь, проложив его для других, откажешься ли теперь пойти на полдень?

Сысой опустил глаза.

— Не откажешься! — усмехнулся Баранов. — И Васька пойдет туда же, и вы, — кивнул Кускову и Антипину. — От самой Уналашки, пятнадцать лет шли, покорили самый сильный из береговых народов, а теперь, когда путь свободен, вернетесь по домам? — правитель хохотнул с горечью в голосе. — Не верю! И я, старый, продырявленный ворон, может быть, еще заковыляю следом за вами, соколики, вот только дождусь замены, — так говорил Бырыма, с головы которого, за пядь старой лысой кожи, любой индеец дал бы себя ободрать заживо. Он пьянел вопреки обыкновению и чувствовал, что дальше Ситхи ему не уйти, хотя не знал еще, что замена прибудет только через тринадцать лет.

При попутных ветрах «Нева» за пять дней дошла от Крестовой бухты до Чиниакского залива. Сиротливыми казались уже прогнившие при здешней сырости стены Павловской крепости. Покосился купол церкви. На берегу горели костры, каюры сушили промокший груз с последнего транспорта: незадолго до прибытия «Невы» лейтенант Сукин разбил «Елисавету» возле Кадьяка. Бывшие возле крепости люди не бросились встречать прибывшее судно и плясать в честь встречи, старые товарищи не обнимались и даже не подходили близко друг к другу из-за занесенного на Кадьяк поветрия оспы. В крепости был карантин.

Сысой с Васькой высадились на причал, отметились у Баннера и сразу ушли в хозяйство Филиппа. Горы были белы от снега, желтела долина реки Сапожникова с множеством ручьев. Послышался лай собак. Васька и Сысой зашагали быстрей, удивляясь, что их не встречают. Дул холодный ветер с моря, волок по сырой земле облака, залеплял глаза туманом. Ввиду дома, из-за скотника показались вдруг две голые, неразрисованные бабы. Тоболяки остановились в изумлении. Ветер трепал длинные, до земли, волосы женщин, то, скрывая, то, раскрывая их наготу. Брюхатая, русая Фекла, золотистая Ульяна напрягаясь изо всех сил и тянули соху. За ней шел тоже голый и простоволосый Филипп, по старинному поверью опахивая на бабах дом от поветрия и заразы. Он первым увидел Сысоя с Васькой и закричал:

— Христа ради! Не подходите близко — детушек своих пожалейте!

— Господи! — простонал Сысой, обхватив голову руками и опускаясь на колени. Ему страшно было за свой дом, ему стыдно было за свое долгое отсутствие, он печалился, что потерял родину и радовался, что у него есть ее осколок — семья.