В трезвости передовщик Куликалов был милейшим человеком. Если кого и обижал по пьяному делу, то после очень стыдился и всеми силами старался загладить дурной поступок. А выпивать ему удавалось не часто. Если бы у алеутов спросил кто-нибудь из своих людей, плохой или хороший это человек, они бы посмеялись или стали передразнивать Куликалова, подражая его походке, речи, что у большинства из них получалось очень искусно. Сами они не выносили побоев, никогда не били жен и детей. Но Куликалов — «косяк», дела его семьи — его «косяцкое» дело.

— Плохой ли это человек? — спросил Резанов.

Алеуты дружно и безучастно ответили ему:

— Плохой!

— Заслуживает ли он наказания?

— Заслуживает!

Сомнение закралось в душу компанейского ревизора: а не ответили бы они так же, спроси он алеутов — плохой ли человек Ларионов? Но Куликалов избил женщину и Резанов велел на глазах собравшихся заковать старовояжного передовщика в железо, отправить с первым судном в Охотск на дознание.

— Запомните, — обратился с пылкой речью к населению Уналашки, — для русского царя все его подданные равны…

Поплясав, угостившись и разобрав подарки, алеуты разбрелись по жилам и факториям. Два тойона зашли в землянку к живому еще Николаю Чупрову, участнику первого вояжа к Алеутским островам под началом Михайлы Неводчикова. Алеуты давно считали старика Чупрова своим человеком. И отцы их, и сами они помнили, что Чупров всегда жил на Уналашке и многим был родственником. Они расселись возле жировика, стали бойко говорить о главном тойоне русского царя, который совсем не похож на «косяка» и одет во все блестящее, как женщина. Наверное, он — жена царя?

Один из тойонов оттопырил мизинцы, втянул короткую шею, закатил глаза и пролепетал тоненьким голоском:

— У-тя-тя! Мя-мя-тя! — подражая интонациям и благородным манерам камергера.

— У меня теперь один царь — Ларионов, — прошамкал полуживой от старости промышленный. — Да Господь Бог над нами.

Такой ответ не устроил алеутов. Они посидели еще и сказали:

— Похоже, русский царь алеутов любит больше, чем косяков?!

— Косяков никто не любит! — согласился старик, забывавший порой, кто он, иногда думавший на алеутском языке. Гости посидели еще, вспоминая сородичей, ездивших с купцом Киселевым в главный косяцкий город. Они вернулись оттуда с дорогими подарками и хандрой в груди.

— Если русский царь так любит алеутов, отчего никто из них не стал главным тойоном всех косяков? — спросили старика Чупрова.

— Наверное, оттого, что явились к царю сразу пятеро — надо было одному! — ответил старик, кашляя и хрипя.

Гости оставили ему часть подарков и ушли по своим бараборам.

Возле Кадьяка погода испортилась и сделался недолгий шторм. Ветер выломал у брига бушприт. Офицеры поносили охотских плотников и судостроителей, оказалось, что наклонная мачта, вделана в корпус всего на три фута. Машин, Хвостов и Давыдов, проявив высокую изобретательность и морскую выучку, сумели без кливеров провести бриг в Павловскую бухту. Над опустевшей крепостью трепетал трехцветный флаг Компании, на причале их встретил титулярный советник Баннер, временный управляющий Кадьяком, присланный сменить Баранова на должности главного правителя.

Резанов пересчитал меха в казенниках, проверил бумаги, оставленные Барановым титулярному советнику. Из наставлений правителя, со слов Баннера он понял, что монахи часто досаждают компанейскому правлению и велел привести их. Иеромонах Гедеон проинспектировал училище, которым начальствовал иеродьякон Нектарий, остался доволен знаниями учеников, но был раздосадован тем, что служба в храме велась только на русском языке, достойных переводов Евангелий на кадьякское наречие не было.

Глядя на четырех монахов миссии в залатанных рясах и разваливающихся сапогах, Резанов негодовал, топал ногами, называл их невеждами, ставил в пример иезуитов, которые дают диким свет знаний, а не лезут от безделья в коммерческие дела Компании, грозил выслать их в Россию и ходатайствовать перед Святейшим Синодом, чтобы всех четверых расстригли.

Монахи вытирали слезы, не позволяя себе гнева и обиды, во всем винились, говорили, что их подстрекают ко греху штурмана и приказчики.

Иеромонах Гедеон удивлялся столь раздраженному состоянию камергера, которого знал как человека воспитанного и сдержанного. Резанов же распалялся, вымещая на миссионерах все снесенные им оскорбления. Гедеон, уличив миг, осторожно заметил, что миссия была принята сюда по Высочайшему указу на иждивение Компании, но служит одиннадцатый годик без всякого жалования.

Ревизор осекся в недоумении.

— Такого не может быть! — не поверил сказанному Монахи смущенно отвечали, что Епархия, должно быть, думает, что жалование платит Компания, а правление Компании — наоборот… Отчего снабжают их только провизией. За одежду же надо платить, а денег нет… Вот и поизносились.

Резанов тоже проинспектировал училище, остался доволен знаниями креолов, алеутских и кадьякских детей, повозмущался невежеству немногих семей несмешаных русских браков, не дающих своих детей в училище, и, сменив гнев на милость, обещал монахам похлопотать о жалованье хотя бы для директора училища.

А на Ситхе шла обычная жизнь промышленных на новом месте: русские строили. С утра до вечера работные и промышленные валили лес, тесали, таскали: обносили новую Михайло-Архангельскую крепость частоколом, закладывали казарму, баню, пакгауз на берегу, наспех срубили избенку для правителя. Партии промышляли припас на зиму. Неподалеку от Ситхи убили пять сивучей, ловили палтуса по шести пудов весом, стреляли уток.

Ситхинцы вскоре напоминали о себе: в лесу, неизвестно кем, был убит байдарщик, в Хуцновском проливе несколько селений разом стали строить крепости. Из разных мест доносили, что видели иностранные корабли, торгующие оружием. Новое поселение Российско-американской компании укреплялось и готовилось к трудной зимовке. Думать о возвращении домой Сысою с Василием было рано.

В конце октября на «Неву» приплыл стахинский старик, тот самый, женатый на ситхинке, он привез новых аманатов и двух бобров — подарок правителю от хуцновских тойонов, передал, что тойоны явились бы к Баранову сами, но не хотят мешать строительству. Понимая, что это разведка, Баранов одарил старика и сказал, что хочет жить со всеми в дружбе и с ситхинцами тоже.

В многословных рассуждениях старика правитель почувствовал какую-то корысть, стал расспрашивать о ситхинцах. Старик ругал их, называл сумасшедшими, говорил, что все его сородичи так считают. Снова стал рассказывать об их происхождении, нажимая на то, что именно стахинцы хотели взять в плен двух братьев, живущих на Ситхе, но дали им жен… Старик взглянул на правителя, и тот понял, к чему он клонит в беседе.

По обычаю, что у эскимосов, что у индейцев, на побежденный и ослабевший народ набрасываются жители ближайших селений и разоряют его окончательно. Кадьяки превращали таких сородичей в рабов, индейцы, не имевшие единокровного рабства, делали слабых данниками и батраками, за бесценок скупая последнее. Бросив родину, без зимнего припаса, ситхинцы попали в унизительное положение. Старик стахинец спрашивал, не будет ли Баранов против, если селение примет его врагов в нахлебники.

Правителью было искренне жаль ситхинцев, но он еще раз подтвердил, что не станет вмешиваться во внутренние дела индейцев, желая со всеми иметь прочный мир. Стахинец остался доволен своим посольством, на прощание вскользь сказал, что кто-то из осажденных подобрал волосы правителя. Один колдун вспорол живот калге и затолкал их в тело. Если вдруг Бырыма станет болеть — надо найти того колдуна, сжечь тело и волосы, а впредь быть осторожней.

— Это чужие волосья! — беззаботно посмеялся Баранов. — Мне, крещеному, от того хуже не будет!

Но за известие он щедро одарил парламентера табаком и бисером.

Через неделю на двух больших лодках к крепости приблизилось ситхинское посольство новоизбранного главного тойона Сайгинаха. Воины были одеты в накидки синего сукна, их лица разрисованы сажей, красной и белой красками, волосы распущены по плечам и присыпаны пухом. Ситхинцы остановили лодки неподалеку от берега и запели.

Чугачи и кадьяки тут же стали одеваться в свои лучшие наряды, краситься и пудриться пухом. Кто принарядился в парку, кто в русскую рубаху или в камзол, иные, совсем голые, раскрашивались от макушки до пяток. Выйдя на берег, чугачи и кадьяки тоже запели, хвастая нарядами.

Ситхинцы подняли жуткий вой, стали плясать в лодках. Больше всех кривлялся сам тойон Сайгинах, брат Котлеяна, отец оставленного у Баранова заложника: он извивался, стоя на носу лодки и махал двумя орлиными хвостами.

Едва закончили петь индейцы, стали колотить в бубен и петь чугачи с кадьяками. Чугачи пустились в пляс, изображая смешные сцены из штурма и защиты ситхинской крепости. Потешались они не только над противником, но и над Барановым, потерявшим при бегстве волосы. Так продолжалось с четверть часа. Потом чугачи и кадьяки, которым Баранов отдал лавры победы, вошли в воду, на руках вынесли ситхинские лодки с посольством. Тойона Сайгинаха, с женой и грудным младенцем в корзине, они усадили на ковер и понесли к столам угощение. Других ситхинцев несли на руках без ковров.

Баранов приказал щедро угостить посольство и отложил переговоры на утро.

До темноты возле крепости веселились: ели, колотили в бубен и в жестяные котлы, пели и плясали.

Русские служащие рубили лес, чему больше всего возмущались креолы.

Утром с песнями и плясками тойон со свитой и с женой поплыл на яле к «Неве» и был принят на борт со всеми почестями. Ситхинцы поплясали на палубе, затем тойона с женой проводили в каюту, его зятя с женой, кадьякского и чугацкого старшин угощали наверху.