Над Ситхинской крепостью подняли белый флаг — исподнюю рубаху русского промышленного. В новом Михайло-Архангельском укреплении тоже подняли белый флаг, соглашаясь на переговоры, но заложника выпроводили, требуя тойонов. Около полудня тридцать размалеванных ситхинских воинов подошли к заплоту, стали в строй, положили ружья и начали переговоры.

Баранов, внимательно выслушав их многословные рассуждения о мире и справедливости, ответил:

— Я забуду о ваших злодеяниях, если дадите двух надежных аманатов и вернете из плена всех кадьяков!

Индейцы вновь пустились в рассуждения и говорили ни о чем целый час.

Баранов стал выходить из себя, пригрозил штурмом. Ситхинцы три раза прокричали «Ух!» — что означало конец делу, развернулись и ушли.

Некоторые старовояжные тоже озлились, стали давать советы правителю:

— Пугнуть их надо! Завтра Покров, а они все тянут волынку.

— У них вся надежда на то, что мы таким скопом на одном месте быстро оголодаем и уйдем!

— Штурм так штурм! — согласился Баранов, молодцевато подтянулся и стал выше ростом. — К ночи приготовиться не успеем, а завтра Покров, — поднял глаза на образок в углу бараборы и трижды перекрестился, бормоча: — Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, припадаю Твоей благодати: помози мне, грешному, сие дело, мною начинаемо, о Тебе Самом совершити, во имя Отца и Сына и Святаго Духа… — откланялся с набожным лицом и сказал передовщикам: — Даст Бог — Пречистая Заступница укроет нас грешных Покровом своим, а ночка темная спрячет от пуль каленых.

На Покров, в укреплении кипела работа. Под начало преданных тойонов были собраны две сотни кадьякских, алеутских и чугацких удальцов, они вязали к стрелам огнива и готовились к приступу. Три десятка креолов, камчадалов и прибывших на службу новобранцев чистили ружья и пушки. Два десятка старовояжных стрелков руководили приготовлением к бою, остальные несли караулы. С «Невы», «Александра» и «Ермака» завозили якоря байдарами. К берегу пристал баркас, из него высадились полтора десятка матросов с ружьями и двумя легкими пушками. Посыльный прибежал к Баранову и передал, что Лисянский приказал лейтенанту Арбузову попугать осажденных, если удастся — сжечь сарай и лодки под стеной.

Другим рейсом с баркаса высадился второй отряд под командой лейтенанта Повалишкина и пошел в обход крепости со стороны леса. Баранов чертыхнулся, бормоча:

— Кабы не вздумали идти на штурм!

Ситхинцы равнодушно смотрели на подступающего врага и делали вид, будто ничего не понимают. Они не стали стрелять, когда Арбузов поджег сарай. Черный дым пополз по земле к воротам крепости, эта дымовая завеса прельстила молодого лейтенанта. Тявкнула его пушка — ядро отскочило от толстой стены, как горошина. Полтора десятка матросов с ружьями и офицер со шпажонкой закричали «ура!», кинулись под покровом дыма к воротам, волоча за собой пушки. Повалишкин со стороны леса увидел маневр и, боясь недополучить лавры, тоже повел свой отряд на штурм. Со стен за ними спокойно наблюдали ситхинцы и не стреляли.

— Детушки! — завопил Баранов. — Их сейчас перебьют, как гусей!

Становись! Пушки к бою!

Все побросали работу, похватали ружья, сабли, патронные сумки. Более полутора сотен стрелков, алеутов, кадьяков, чугачей переправились через Индейскую реку и на «ура!» бросились под стены крепости следом за отрядом Арбузова. Под командой пушкарей, алеуты и кадьяки перетащили на другой берег шесть пушек. И тут со стен началась ураганная пальба. Пули градом застучали по земле, запели, рикошетя от камней и пушек. Полдюжины алеутов и кадьяков переранило в одну минуту, остальные побросали ружья, копья и кинулись обратно, за реку.

— Куда? — кричали Сысой и Васька, хватая прислугу за одеяла и парки. Но мимо них уже мчались чугачи и русские казары. Васильев схватил одного, тряхнул, тот с перекошенным лицом прохрипел:

— В гробу я видел такую службу за десять целковых! — вывернулся, кинулся в воду, барахтаясь, как пес.

Полтора десятка матросов и полсотни партовщиков прижались к стене крепости, пытаясь поджечь ее сырые стены. Баранов потерял парик, его белобрысая непокрытая голова выделялась среди отряда. Ситхинцы, азартно свешиваясь со стены, палили из ружей вниз. Матросы и промышленные отстреливались.

— Убьют Бырыму! — подскочил к брошенным пушкам Василий Труднов. — Мать его… Опять забыл надеть броню!

Васька и Сысой торопливо заряжали пушки у реки. Теперь только они могли спасти отряд, попавший в западню. Труднов выстрелил, выстрелил Васильев. Ядра пронеслись над стеной.

— Господи, благослови! — пробормотал Сысой и сунул фитиль в запал. Со стены полетела щепа, сгоняя ситхинцев в укрытие.

— Боюсь в своих попасть! — бросил банник Васильев, нацеливая другую пушку.

— А ты не думай про них! — крикнул Сысой. Лицо его было черным от пороховой гари.

Пушкари и четверо стрелков едва справлялись с шестью пушками. «Нева» и галиоты торопливо подтягивались на якорях к берегу.

— Если колоши не дураки — сейчас сделают вылазку! — спокойно сказал Лукин. — Алексашку пристрелят первым — сильно приметный!

— Помогать надо! — схватился за ружье Сысой. Лукин удержал его рукой на месте.

— Отсюда помогать надо! У них теперь вся надежа на нас! Наводи! Ловко у тебя выходит!

Возле батареи пули защелкали реже. Весь огонь ситхинцы перенесли под стену и палили беспрестанно, не слишком-то опасаясь бьющих по стене ядер.

Ворота приоткрылись, оттуда с ревом выскочили латники. В ту же минуту один матрос был поднят на копьях. Другие, служилые и промышленные, выстроились, отбили тело и стали отступать к реке. Васька Васильев, опоясанный саблей, схватил фузею, кинулся к отряду. Лукин выругался ему вслед. На стену выскочили до сотни ситхинцев, толкая друг друга, стреляли и каждый метил в белую голову Баранова с блестящей лысиной. Вокруг него то и дело падали люди. Троих матросов тащили под руки. Пули со стен попадали и в ситхинцев, пошедших на вылазку. И тут заговорили шестифунтовые пушки с «Невы» и галиотов. Со стен крепости полетела щепа. Сысой положил три ядра сряду по воротам и увидел, что ситхинцы остановились, стали пятиться.

К реке прибежал Прохор, он хромал, из сапога хлестала кровь.

Ворошилова волокли под руки. Вот запнулся и заклевал носом Баранов, неловко выбрасывая вперед ноги. Ситхинцы на стенах, где едва можно было устоять при канонаде, завыли и заплясали. Лукин с Трудновым, бросив пушки, побежали к правителю, подхватили его под руки. Зашевелились и запели вокруг них камни от пуль. Васька Васильев с окровавленной саблей, старые Антипин и Рысев отступали последними. Вдруг повалился Лукин, за ним Труднов ткнулся в землю красным носом. Сысой закричал, бросился к ним, следом заковылял раненый Прохор.

Баранов с окровавленным плечом уже выправился и волок Лукина. К нему подскочили промышленные. схватили Труднова под руки. Перераненные матросы и стрелки дали ружейный залп, потом другой, раненых и убитых переправили через реку. Корабли с моря стали стрелять реже. Ситхинцы выскочили на стены, победно закричали и стали палить из двух бойниц по «Неве», хотя ядра не долетали до фрегата.

Из укрепления смущенно вышли бежавшие в начале боя русские и алеуты, виновато подняли на руки раненых и убитых, переправили обратно пушки.

Бледный как мел, раненый лейтенант Арбузов хлестал их шпагой и кричал:

— Если б все были смелы, как мои матросы… Мы уже у ворот были!

Двое его людей были убиты, почти все переранены. Из лесу брели матросы лейтенанта Повалишкина, многие были в крови, одного несли на руках, был ранен и зол сам лейтенант. Среди старовояжных стрелков погибло два близких друга Баранова, у Лукина — три пули в спине, у правителя насквозь прострелена рука. На берегу Индейской реки убило четверых алеутов из пушкарской прислуги. К вечеру, оставив покойных в крепости, матросы с офицерами вернулись баркасом на «Неву».

— Кровавый молебен случился на Покров, — постанывая, поморщился от боли правитель. — Не укрыла грешных Богородица, видать прогневили.

Он выпил пару чарок водки, лекарь стал доставать из раны осколки кости, затем перевязал руку и подвесил на кожаный ремень. Без шапки и парика, в сюртуке на одном плече Баранов обошел лагерь, склонился над Лукиным, принесенным в барабору.

— Выживешь ли, Терентий Степаныч? — спросил тихо.

У изголовья Лукина сидел Прохор в одном сапоге. Нога его была уже перевязана.

— Помирать буду! — с трудом выговорил старовер и на губах его выступила кровавая пена.

— Вот ведь как все получилось! — виновато опустил глаза Баранов. — Переспорил ты меня… А про сына не беспокойся. Слышал, еще приплод ждешь?! Буду жив, никого не оставлю, со своими, как родных подниму, вот те крест! — Он хотел перекреститься, вспомнив, покосился на безжизненную руку, нагнулся и поцеловал позеленевший от окиси медный крест на груди умиравшего. — Может, попа с «Невы» позвать?

— Проха?! — шепотом позвал Лукин.

Егоров склонился над ним.

— Крест в могилу не клади! — с трудом проговорил Лукин. — Себе возьми или Степке моему передай. Пусть несет! — Он затих, хрипло втягивая воздух.

Баранов расцеловал его трижды как живого и ушел по делам. Прохору вспомнилось зимовье старца Анисима под Бийской крепостью, моложавый Лукин. Одиннадцать лет прошло, а казалось — целая жизнь. Он просидел возле раненого с час, думая о пережитом, о том, что надо бы исповедать и причастить умиравшего. Вдруг Лукин открыл глаза, сияющие другим светом, сказал окрепшим голосом:

— Был там! Причастился у Ювеналия. Он на исповеди выспрашивал, отчего я не отрекался. От веры, говорю. А он мне: «Мало! Пока ваших матросов к отпеванию готовят — сходи-ка, подумай, чтобы потом перед Ним ответ держать!» — Чего я еще не предавал? — Терентий удивленно покосился на Прохора. — Землю свою бросил!..