— Безобразие! — капитан-лейтенант изящно отхлебнул кофе из чашечки.

— Безобразие! — согласился правитель, залпом опрокинул в рот рюмку коньяка, раздумывая, — закусывают или не закусывают нынешние благородные.

— Ваша помощь очень кстати. Я хоть и собрал до двух тысяч человек, но природных русских и креолов, на которых можно положиться, наберется едва ли сотня. Чудо да и только, ваше появление здесь! У ситхинцев одних мужчин до тысячи… Крепость…

На другой день капитан-лейтенант провел смотр компанейского флота. По его мнению, по меньшей мере нескромно было называть морскими судами галиоты и пакетботы, всего лишь перевозные боты, вооруженные старинными фальконетами. На галиотах по две шестифунтовых и по две четырехфунтовых пушки, запас пороха мал, такелаж плох, к некоторым пушкам ядра не подходят по калибру. Лисянский приказал снять с «Невы» шесть пушек, чтобы вооружить ветхие компанейские суда, дал пороха и снарядов.

Растянувшиеся партии прибывали и прибывали в бухту по пять-шесть, а то и по две лодки. Партовщики устраивались на берегу: вбивали колья, ставили на бок байдару, укрывали вход лавтаками. Ситхинцы бросили селение и заперлись в крепости. Баранов и Лисянский подходили к ней на катере, разглядывали в подзорные трубы. С виду крепость была неказиста, построена неправильным квадратом, большей стороной к морю. В землю стоймя были врыты толстые, в обхват, бревна десяти футов высотой с наклоном наружу, сверху связаны другими бревнами и в два-три ряда обложены мачтовым лесом. Двое ворот выходили к лесу, одни — к морю.

— Среди американских народов ситхинцы, пожалуй, самые проворные и сметливые, — заметил Баранов, щелкнув подзорной трубой. — Когда мы строили Михайловский форт, вертелись поблизости, высматривали. Кое-чему научились. Нам бы с ними подружиться, да не выходит! 20 сентября правитель со своими вещами перешел на «Неву». Партовщики все прибывали и прибывали, на берегу появился палаточный город, шумный и недисциплинированный, как цыганский табор. Кто-то ловил рыбу, кто-то спал, кто-то готовил еду. Дымили костры. В одном месте плясали чугачи, в другом — алеуты, кадьяки, обособившись, колотили в жестяной котел и пели. По заливу шныряли байдарки с их гребцами и с высоко сидящими чугачами, которые подкладывали под себя деревянные латы. Здесь же носились узкие и юркие алеуты в длинных берестяных шляпах, украшенных бисером, клювами птиц и китовым усом. У многих были ружья. 21 сентября к Баранову на фрегат явился главный чугацкий тойон со свитой. Он держался с большой важностью, поскольку чугачи прибыли сюда не столько для промыслов, сколько для войны со своим исконным врагом — ситхинцами. Тойон был одет в красный суконный плащ, голова убрана пухом, его свита приплыла в деревянных доспехах с копьями и ружьями. Чугачи с полчаса колотили в жестяной котел и плясали на палубе для экипажа, кривляясь, кому как вздумается. После этого главный тойон сказал правителю, что пропали три его байдары с людьми. Стали выяснять, куда они могли деться и открылось, что не только чугачи, но и кадьяки ходят по ночам грабить ситхинское селение, нападают на их лодки.

— Вот ведь, народец, — скаредно ворчал правитель. — Ради грабежа жизни не пожалеют, сами на рожон лезут.

Он ждал партию Кускова, в которой было два десятка старовояжных стрелков, без них не решался идти на штурм крепости. Капитан-лейтенант убеждал его воздержаться от приступа, предлагал осадить и вынудить противника сдаться без кровопролития. Но Баранов спешил: ему нужна была победа до начала дождей. 23 сентября в бухте показались шестьдесят байдар кусковской партии. Они подошли к «Неве», дали залп из ружей. С корабля пустили ракеты и вскоре якутаты отплясывали на шканцах в честь встречи. На другое утро прибыли последние байдары партии Демьяненкова и стали устраивать на берегу балаганы. На «Неву» явился главный кадьякский тойон, сказал, что на его людей напали ситхинцы. Старовояжные стрелки и его люди небольшим отрядом отправились в указанное место. Лисянский послал им на подмогу десятивесельный катер под началом лейтенанта Арбузова. К пяти часам промышленные, кадьяки и матросы вернулись, Арбузов доложил, что подошел к разоренной русской крепости, нашел тела двух кадьяков, но противника не видел. 25 сентября все партии собрались возле четырех островов у горы Эчком, но были так рассеянны, что Лисянский не переставал удивляться, почему ситхинцы не нападают на беспечные таборы и не бьют врага по частям. А байдарщики сводных партий так осмелели, что каждую ночь ездили на грабежи, днем плясали и пели.

Через три дня суда подошли к ситхинскому селению. За ними двинулись все партии и к вечеру высадились на берег. Старое ситхинское селение пустовало, грабить по хижинам было нечего, так как местные народы все ценное прятали в лесу. Байдарщики заняли чистые и уютные таны с очагами посередине, с нарами, разделенными занавесками, стали плясать и веселиться.

Из осажденной крепости тоже всю ночь доносились пение, бой бубна и частый возглас «Ух!»

Утром Баранов поднялся на кекур, где два года назад стояла его палатка, и поднял Российский флаг. Промышленные установили караулы, обнесли селение заплотом из байдар, потом стали укреплять его рогатками и плетнем.

Правитель переселился с «Невы» в индейскую барабору, где расположился с верными друзьями.

Это была просторная хижина из полубревен, поставленных, вертикально сужаясь к кровле, и аккуратно подогнанных друг к другу. Над входом были вырезаны знаки Ворона и Медведя — должно быть, жена тойона была Медвежьего племени. В крыше устроено вытяжное отверстие, вдоль стен, покрытых искусной резьбой, тянулись широкие нары, выкрашенные синей и зеленой красками. Правитель, в кольчуге поверх камзола, снял саблю, поправил за кушаком пистолет и прилег возле очага.

— Что, братцы? — обратился к Лукину, Ворошилову, Труднову и другим доверенным стрелкам. — На штурм пойдем или осаду устроим?

Ему вразнобой ответили несколько голосов.

— К «Неве» подплывал ситхинский тойон, но на корабль не пошел, говорил, что его люди не желают кровопролития, хотят мира.

— Это они наше настроение и нашу силу выведывают… С таким послом и говорить нечего! — хрипло проворчал Василий Труднов. — Теперь, с пушками фрегата, шутя победим. На штурм идти надо!

— Ты что скажешь, Терентий Степаныч? — Баранов обернулся к Лукину.

Тот перекрестился на образок, повешенный в углу хижины, сказал с печалью:

— Нас уже победили, как побеждают полтораста лет подряд, — вон сколько благородных, хоть ты их не звал. Теперь они власть!

— Что бояре? — с раздражением мотнул головой Баранов. — Помогут колошей привести к повиновению и уйдут. Нет худа, без добра! Ты скажи, как крепость брать?

— Чего под пули лезть?! — нахмурился Лукин. — Ночью подпалить с разных сторон, и все дела!

— Я тоже так думаю! — кивнул правитель. — Мне это место, где их крепость, еще первый раз понравилось. Но не решился ставить там острог: слишком близко от селения, обиделись бы их тойоны… Ну, что? Решили?.. На всякий случай надо сделать лестницы, запастись горючей серой, смольем, огнивом.

Распорядитесь и проследите, чтобы все было готово, — приказал товарищам.

На другой день капитан-лейтенант тоже решил высадить своих людей на сушу. С кораблей дали залп по кустарнику, на случай, если там засел противник. Арбузов с матросами на баркасе ходил вдоль линии прибоя, посматривая на крепостные бойницы ситхинцев. В полдень капитан-лейтенант сам отправился в укрепленное селение Баранова. Вдали показалась ситхинская лодка и он приказал Арбузову атаковать ее. Лейтенант догнал лодку возле острова. Ситхинцы бросили весла и открыли отчаянную стрельбу. С баркаса тоже стали стрелять из ружей и фальконетов. Ядро случайно попало во флягу с порохом, за которым осажденные плавали в Хуцновский пролив, и разметало гребцов. Шестерых из них подняли на баркас живыми. Все были изранены, у одного хлестала кровь из пяти пулевых ран. Матросы удивлялись, как в таком состоянии ситхинцы могли грести и обороняться.

Пленные желали смерти, поглядывая на родной остров. По их вере после насильственной гибели человек недолго задерживается в другом мире и вновь зарождается в женщине на родной земле: да еще и выбирает себе семью побогаче. Ранняя смерть — это вечная молодость. Глядя на любимые места, индеец, обычно, говорит: «Скорей бы умереть, чтобы снова родиться здесь молодым!»

К вечеру осажденные прислали к селению парламентеров, тойона и трех воинов. Лица их были раскрашены красными и черными полосами, у тойона вычерчен белый круг. Все четверо — в лосиных жилетах с пришитыми стальными пластинами, которые покупали у бостонцев. Они положили на землю ружья, поплясали, крикнули: «Ух!» Тойон с важным видом заявил, что его сородичи желают заключить мир с Россией.

Баранов вышел за заплот с толмачом и сказал:

— Вы разорили нашу крепость, убили многих невинных. Мы пришли, чтобы наказать вас! Но если все ситхинцы раскаиваются в содеянном, то пусть пришлют своих главных тойонов. Мы хотим кончить дело без крови!

Индейцы три раза крикнули «ух!», подняли ружья и с гордым видом ушли.

Утром следующего дня тот же тойон привез заложника. Едва их лодка приблизилась к берегу, аманат навзничь бросился в воду, а его сородичи налегли на весла и поплыли в обратную сторону. Баранов послал своих людей из укрепленного селения, они вытащили заложника из воды и привели его.

Аманат, который был таким дальним родственником главного тойона, что сама присылка его считалась оскорблением, вручил правителю шкуру бобра, а тот одарил его паркой, надевать которую любой индеец посчитал бы за позор, чтобы не уподобиться алеутам, кадьякам и чугачам.