Там, при фактории, жили старовояжные стрелки Гаврила Ворошилов и Василий Бусенин. Возле них ютились вдовые кадьячки с детьми, получавшими пособие от Компании.

Первым на берег высадился старовояжный стрелок Антипин, пошел к дружкам, увидев их, вздохнул:

— Не помолодели, братцы, знать, и я такой же!

Не долго печалился о былом архангельский мещанин, разглядывая баб сдвинул шапку на брови и рассмеялся:

— На десять верст ни одного мужика, кроме вас да инока Германа, а кадьячки брюхаты. Отчего бы?

— А ветром надувает! — не моргнув глазом, ответил Ворошилов.

К их жилью подходили другие промышленные, спрашивали о делах.

Узнав, что Баранов зовет старых дружков воевать под Ситху, Бусенин с облегчением перекрестился.

— Слава Богу! Спохватились! А то Медведников снится, ругает…

Возле Александровского мыса, где в фактории жили два старовояжных Федора, Острогин и Рысев — один с овдовевшей каторжанкой, другой с крещеной колошкой племени Ворона, — партия опять высадилась на берег, поджидая ушедших к северу байдарщиков и парусные суда. Два Федьки по случаю встречи вытащили из погреба бутыль раки, наливали в чарки, выспрашивали подробности гибели Коновалова и Галактионова, разорения Якутата. Острогин, захмелев, схватился за казацкую саблю, стал крушить глиняную и деревянную посуду. Жена, бывшая каторжанка, с трубкой в зубах спокойно наблюдала бесчинство мужа, не вмешивалась в дела мужчин.

Дружки отобрали саблю и едва утихомирили седобородого промышленного. Утром Рысев и Острогин заявили, что идут с партией на Ситху, а в фактории пусть остается, кто хочет. Через три дня из верховий Кенайской губы вернулись пополненные партии и направились к Новоконстантиновской крепости.

Близ устья Медной реки Сысой с Василием высадились на берег, отправились с подарками к тойону Михейке и шаману. Горбатый шаман зимой умер, подарки передали его родственникам. Тойон был жив, встретил гостей ласково, угощал икрой в березовом соке. Приняв подарки, сказал, что зимой к нему присылали посольство из Якутата, а с плавучим льдом по реке сплыли материковые индейцы голцанского селения, четверо мужчин и здоровенная девка на коротких ногах, спрашивали, как найти Кускова. Тойон не стал утаивать, гости не возвращались, должны быть в Якутате, Лукин второй месяц живет на мысу Святого Ильи, строит дом на месте сгоревшей фактории.

Караван, не останавливаясь, пошел туда. Галера правителя и большая байдара таракановской партии направились к берегу, «Александр» и «Екатерина» пошли к Якутату. Навстречу двум судам, правившим к берегу, вышел Терентий Лукин в залатанном кафтане. Борода его стала еще белей.

Опять он жил один, своей обычной скромной жизнью, жену и сына увез в крепость к Кускову. Неподалеку от погорелой избы стоял балаган, возле него тлел костер, на дереве висела икона, писанная рукой, привычной к топору и ружью, но не к кисти. На другом дереве был тесаный восьмиконечный крест в полтора аршина.

Усадив гостей возле костра, Лукин стал неторопливо расспрашивать о жизни на Кадьяке. Баранов так же чинно отвечал на его вопросы. Едва старики умолкли, Сысой, увлекаясь, заговорил о вояже Швецова к полуденным землям, о неудачном таракановском промысле. Терентий слушал его вполуха, перебивая, спрашивал о сапожниковском хозяйстве, Ульяне и Фекле.

Баранов походил вокруг сгоревшей фактории, вернулся к балагану с печальным лицом.

— В стороне было бы легче строить, не надо расчищать! — кивнул на черные кучи головешек и обгорелые камни.

— Так-то так! — согласился Лукин. — И примета плохая — рубить новое на горелом. Да только место освящено, — пожал плечами.

— Освящено! — вздохнул правитель. — Тебя жалко. Шестой годик в нашей Компании: строишь, воюешь, живешь по балаганам… А ведь мы опять к тебе с поклоном — на войну звать?! Пойдешь Ситху воевать?

Лукин блеснул глазами и опустил их на тлевшие угли:

— Судьба у нас такая, что ли: первыми прийти, первыми построить, отвоевать… — Помолчав, мотнул головой и едко усмехнулся: — Потом придут другие, похитрей, станут над нами потешаться. И вся Русь, видать, на том стояла и стоит.

Острогин заскрипел зубами:

— Тебя наслушаешься — хоть в петлю, прости, Господи!.. У нас в партии только свои да новокресты. Отобьем Ситху, отстроим, как было и как хотели!

Лукин покачал головой:

— Верили, что так будет, ни у кого не вышло!

— Здесь не выйдет — дальше пойдем! — беззаботно тряхнул бородой Сысой.

— Говорят, теперь до самой Калифорнии путь открыт.

Лукин снова усмехнулся, молча покачал головой.

— Что же тогда сам воюешь, строишь? — Недоверие старого товарища покоробило его. — Не за жалованье же в десять целковых?

— Должно быть, нет нам третьего пути. Не монастырь — так война! — старовер подбросил веток в костер, отодвинулся от огня, прикрывая бороду натруженной ладонью. — Сколь ни думай — все к одному сводиться!

— В монастырь идут, кого Бог призвал! — заспорил Баранов. Покрывшаяся щетиной губа под его носом задергалась, как когда-то усы. Носить их в штатском чине он не мог по регламенту, а к пустоте под носом еще не привык.

— Кто-то из наших монахов сказал: «Служить России — все равно, что служить Богу! Возлюбишь ее — возлюбишь все в ней!»

Лукин снова покачал головой и добродушно возразил:

— Красиво сказано… Боярином, для которого, что природный русский, что крещеный: лишь бы ясак платил да тягло не бросал. Нерусь-то им даже родней… Кому служить? — спросил с вызовом. — Дворянам, которые нынче в твоей крепости пьянствуют, да тобой, слышал, помыкают? Это они — Россия?

Баранов смутился. Сысою стало жаль его и за себя обидно.

— Грех так говорить, Терентий Степанович. У нас в слободе на чужой манер не живут, чужаков не празднуют, холопов искони не было. То, что мои предки не были в вере так крепки как твои, так это не всем дано и не всем понятно, чего ради на рожон лезть… Где там и что в Писании с одной буквой, что с двумя… Мы, как дедами научены поясные поклоны кладем, где надо — земные… А еще старики сказывали, что раскол и Никон даны от Бога попам, а не народу… Пашенные о староверах никогда дурного не скажут, беглым всегда помогут. Мы от вас не отрекались, это вы нас хулите, — Сысой обернулся к Тараканову и бросил с раздражением: — Скажи чего-нибудь! Ты самый грамотный!

Все перевели взоры на Тимофея, сидевшего в стороне, наблюдавшего за спором с насмешкой в глазах. Передовщик пожал плечами, сказал бесстрастным голосом:

— Человек рожден для счастья! Нет на свете такого государства, которое бы заботилось о своих гражданах и давало им волю. Нет и царства Беловодского — есть мечта о справедливости. Бог — истина и разум. Потому и жизнь должна строиться разумно! — по лицам друзей своих понял, что те вотвот разразятся бранью, поднял руку, остановил их: — Вы хотели знать, что я думаю?! Слушайте! — Все истинное — разумно. По слухам и по размышлению, есть еще незаселенные земли. Нужно найти их и поселиться независимо. На себя все хорошо работают и богатеют при этом быстро. А чтобы самим не народить царей и дворян — богатство должно быть общим, власть — соборной, как в Ирии! Умные люди подсчитали, что при такой жизни через три-четыре года ваши дети будут мочиться в золотые кувшины, играть драгоценными камнями. Вот вам и счастье, и порядок, и Бог — высшая справедливость…

Рысев с Острогиным ерзали на местах, у Баранова дергалась выбритая губа, Лукин теребил бороду.

— Ни доказывать, ни оправдываться не буду, — смеясь, добавил Тараканов.

— Захочу узнать, что вы об этом думаете — спрошу.

— Нет, погоди, — не удержался Баранов. — Про богатство спорить не стану, хоть сильно сомневаюсь, но без царя и государства жить-то для чего?

— Я же сказал — для счастья! — снисходительно взглянул на него Тараканов.

Лукин и правитель с недоумением переглянулись. Дергая себя за бороду, Лукин спросил:

— Какое счастье? Досыта есть?

Тараканов досадливо вздохнул:

— Это уж сами думайте, какое кому счастье надобно.

— Я с весны о том думаю! — развел руками Лукин. — Бостонец, капитан бригантины, тот, который с Афоней Швецовым на полдень ходил, был в Якутате, звал меня старшим помощником и приказчиком, хорошее жалованье сулил. Говорил, работать не будешь, красиво оденешься, узнаешь, что такое счастье… В услужение к басурманам я бы не пошел, но с тех пор думаю: какое у них счастье?

Так как Тараканов, загадочно улыбаясь, не отвечал, Баранов хмуро проворчал:

— Меня давно зовут служить в Гудзонову компанию. Вся работа — иноземным купцам давать советы. Взамен хороший дом, тихая, спокойная жизнь без пистоля и сабли. Бывает, промерзнешь, промокнешь, и так захочется — хоть вой, ведь старый уже. Мы с тобой, Терентий Степанович, послужили на своем веку, может, хватит?

Лукин долго молчал, глядя на закипающий жестяной котел, потом спросил вдруг:

— У тебя кто мореходом на «Александре»?

— Петров — вольный штурман из мещан. На «Катерине» — Потаж. Мы с ним только двое благородные. Вы же знаете, какое из меня «благородие»! Ну, что?

Пойдешь на Ситху?

— Куда деваться, — вздохнул Лукин. — Одному не выжить… Сына надо поднять. Только и остается — воевать да строить. Вдруг что и получится?! — хлопнул ладонью по колену, обтянутому кожаными штанами, обернулся к Тараканову, на которого наседали Острогин, Рысев и Урбанов, спросил:

— А в твое умное государство будут брать всех подряд или только природную русь?

Тараканов рассержено взглянул на него, и не ответил.

— Так-то! — снова вздохнул Лукин. — Не рассудил ты нас, только хуже заморочил, — и, обернувшись к Сысою, ответил недосказанное: — Если бы мои деды отреклись от твоих, они бы с ними воевали, но мои деды, не желая проливать крови заблудших сородичей, жгли себя, уходили в тайгу, в другие страны. Кто от кого отрекался — Бог рассудит!