— Как чего? — вскрикнул стрелок, смахивая слезы. — Нас, друзей единокровных. А мы тебя даже соборовать не можем…

— Думаешь, поверят?

— Поверят! — с жаром сказал Прохор. — Мы за тебя Бога молить будем…

Может, подождешь? Корабельный поп уже причаливает к берегу…

— Тогда пойду к Ювеналию! — будто не услышав последнего, прошептал Лукин. — Прощай, если чего…

Много раз Прохор смотрел в глаза умиравших, удивляясь, куда уходит душа: то ли ввысь, то ли внутрь холодеющего тела. Потянулся к лицу Лукина, зрачки расширились, отзываясь на свет и тьму, но в них уже не было грешной жизни. Стрелок закрыл глаза своему старшему другу и сбивчиво, путано, хлюпая носом стал читать молитву на исход души, не по канону прося всех святых принять одинокого человека, не нашедшего в этом мире ни родины, ни близких, ни своей правды.

Баранов вызвал к себе одного из самых бойких алеутов — тойона Нанкока, упрекнул его в трусости и побеге с поля боя.

— Виноват! — сказал тот с печальным лицом. — В другой раз не пойду!

— Знаю, что не пойдешь, по крайней мере, хоть не бегай назад и не увлекай примером других! — проворчал раненый правитель и отпустил партовщика.

Следом вошел главный кадьякский тойон. Баранов стал его отчитывать, и чем больше сердился, тем выше задирал нос тойон. Наконец, как это в обычае у кадьяков и чугачей при упреках, сказал:

— Ну, я пойду! — развернулся и вышел, не винясь.

В этот же день алеуты и кадьяки похоронили своих убитых. В сумерках вернулся баркас с капитан-лейтенантом. Баранов сдал Лисянскому командование войском, предлагая принять меры, которые тот сочтет нужными.

Ночью на «Неве» умер матрос из команды Повалишкина.

На другой день, с утра, ободренные успехом ситхинцы, стреляли из пушек по кораблям и укреплению. К полудню они поостыли, снова подняли белый флаг и прислали для переговоров старика Стахинского жила, женатого на ситхинке. Тот долго блистал красноречием, но поняв, что русские не уйдут и не отступятся от прежних требований, дал в заложники своего внука, обещая, что на другой день ситхинцы исполнят все. Лисянский приказал ему, чтобы никто не выходил из крепости, пока не будет заключен мир. 3 октября, на рассвете, осажденные снова выкинули белый флаг. К НовоАрхангельскому укреплению пришел первый заложник, через час — второй. К полудню Сайгинах, брат главного тойона всех ситхинцев Котлеяна, прислал своего сына. К вечеру в руках Лисянского было девять заложников от влиятельных тойонов. Из крепости стали выбегать мужчины и женщины, собирая пушечные ядра. С кораблей по ним открыли огонь и осажденные снова укрылись за стенами. 4 октября, на Ерофея, когда лешие буйствуют в лесах, перед тем как провалиться под землю на всю зиму, гоняют зверей и ломают деревья, русское войско хоронило убитых. Тоболяки, Баранов, Антипин долго искали могилу Луки Кочергина, первого стрелка похороненного на Ситхе, но так и не нашли ее. Кладбище устроили на месте сожженной крепости, под головешками которой было погребено много мучеников. Корабельный священник разом отпел всех убиенных на острове, пометал землю, осыпав тела крестообразно, предал их земле со словами: «Господня земля…» И трижды пропел «Вечная память!» Стрелки, матросы и крещеные алеуты легли в один ряд, ногами на восток, головой к Родине, глазами к Небу. С ними Лукин с Трудновым и старовояжный Ворошилов, в недобрый час испившие воды из Индейской реки.

Для них навсегда сбылось ситхинское поверье — кто испьет ее, тот вернется на Ситху.

Друзья, крестясь и кланяясь, трижды обошли братскую могилу и поставили крест в полторы сажени высотой, видимый с моря, чтобы все проходящие корабли знали: здесь земля Российского владения.

Осажденные прислали двух кадьячек, плененных при разгроме Михайловского форта. Радуясь встрече с сородичами, женщины сказали, что многие ситхинцы хотели бы сдаться на милость победителя, но тойон Котлеян и несколько его сторонников упорствуют против мира. Баранов, вернувшись с похорон, потребовал у парламентеров аманатов от тех упрямых тойонов и заявил, что без сдачи крепости мира не будет.

Чугацкие, кадьякские и алеутские байдарщики, презирая опасность, снова шныряли по островам и безудержно грабили всякие припасы ситхинцев, если их находили. 5 октября утром осажденные прислали еще одну плененную кадьячку. Она сказала, что из крепости послали гонцов в Хуцновский пролив за подмогой.

Правитель негодовал, требуя от осажденных немедленно покинуть крепость, грозил сжечь ее вместе с людьми. Весь день прошел в переговорах: одних размалеванных краснобаев меняли другие, но договориться никак не удавалось.

Наконец пришли семь главных тойонов во главе с Котлеяном и просили разрешения в последний раз переночевать у себя, чтобы на рассвете покинуть крепость. Подумав, Баранов с Лисянским разрешили сделать так. Но на рассвете никто из крепости не вышел, белые флаги были подняты только на кораблях и в укреплении. Лисянский приказал готовить плоты, на них крепить пушки. После полудня на переговоры явился брат Котлеяна тойон Сайгинах, привел еще несколько надежных аманатов и стал многословно говорить, что он за мир и за сдачу крепости, но некоторые сородичи все еще упорствуют и противятся. Тойон обещал убедить их сдаться и сказал свое самое последнее слово из всех сказанных им за пять дней переговоров:

— Если сородичи согласятся выйти, то вечером они три раза крикнут «ух!», а русские пусть три раза крикнут «ура!» Парламентеры пропели песню, поплясали и вернулись в крепость. Баранов ждал до утра. На рассвете возле крепости противника не было никакого движения, по стенам расхаживали вороны, черная стая кружила в небе, то, садясь, то, пугливо поднимаясь в воздух. Баранов послал толмача узнать, в чем дело. Вскоре тот вернулся и сказал: похоже, что в крепости никого нет.

Правитель послал туда надежных людей из русичей, а под их началом — креолов, кадьяков и алеутов. Тараканову наказал смотреть за Васильевым, не давать ему воли. Стрелок стал жесток в бою, на Покров при отступлении без надобности порубил многих колошей. Кадьяки и алеуты, вдохновленные предстоящим грабежом, не могли сидеть на месте и рвались вперед.

Изнутри крепостные стены выглядели еще грубей, чем снаружи: толщина их превышала всякий здравый смысл. Четырнадцать барабор жались друг к другу, разделяясь узкими проходами — Сколько трудов положено?! — озираясь, бормотал Сысой.

И Васильев вдруг почувствовал сострадание к ушедшему народу. Он хмурился, распалял былую ненависть и с недоумением не находил ее в себе.

— Крепость-то, зачем жечь? — обернулся к Тараканову. — Столь леса повалено. Разберем по бревнышкам, свою построим…

— Андреич приказал сжечь! — возразил Тимофей. — Говорит, возьмем отсюда хоть жердинку, колоши каждый день будут приходить, смотреть на нее и напоминать, что это принадлежало им.

Кадьяки перерыли жилье, притащили двух старух и шестилетнего мальчугана с хохлом на темени. Вскоре к передовщику пришли алеуты, сказали, что нашли пятерых зарезанных младенцев и кучу собак. Под стеной, со стороны леса, были оставлены неприбранными три десятка убитых воинов.

Байдарщики перерыли погреба, нашли большой припас юколы, сотню чугунных ядер и две чугунные пушки.

— Видно, кончился порох, вот и бросили крепость! — сказал Тимофей.

Васильев, блеснув ледышками глаз, скривился:

— До чего же подлый народ! Давали возможность уйти целыми… Так нет! — кивнул на умерщвленных детей.

— Не верили нам! — пожал плечами Тараканов. — Сами коварны, от нас ждали того же. Уходили тайно и тихо, боялись, что младенцы и собаки выдадут.

В здешних бараборах в тесноте размещалось до восьмисот человек, но и в них было чисто. Стены и жерди были покрыты резьбой, над каждыми нарами вырезаны знаки племен и родов.

— Жаль сжигать, — разглядывая жилье, вздохнул Тимофей, а надо!

Васильев, сердитый на свое размягчившееся сердце, бросил зло:

— Тебя послушать — будто в плену не был! Или в почетных аманатах тебя держали?

Пленные старухи и мальчишка сидели на корточках возле стены и с равнодушным видом ждали своей участи. Тараканов мимоходом взглянул на них: в его глазах мелькнула боль, но не было ненависти.

— Ты, Вася, не знаешь, как они нас ненавидят, — усмехнулся, — а я знаю!

Нет таких мучений, каким бы не предали белого человека, попавшего в плен.

На мне, всего лишь, вот такие, — Тимофей кивнул на мальчугана, — учились стрелять из лука. Слава Богу, глаза не выбили! — Тараканов распахнул ворот рубахи, показывая шрамленую грудь.

На берегу, под стеной, лежали два десятка долбленых ситхинских лодок, высоко ценившихся от Шарлотиных островов до Камчатки. Среди них были новые. Все это ситхинцы тоже бросили, чтобы косяки и их рабы — не заподозрили намерения к бегству. В лодки погрузили пушки, ядра, юколу, двух старух и мальчишку. Над крепостью поднялся дым.

— Хороший костерок будет для убитых, — обернулся Сысой. — Разом все попадут в свой рай.

Старухи, глядя на разгорающуюся крепость, тихо запели: ситхинцы сжигали мертвых и только шаманов закапывали в землю, считая, что они не горят.

Баранов встретил пленных ласково: накормил, одарил, дал им хорошую лодку, двух гребцов из аманатов и отправил к своим, передать, что он не собирается мстить.

Еще плясали над пожарищем языки пламени, а хорошая погода, державшаяся с Покрова, стала портиться. Из-за горы Эчком выползли тучи и начался дождь, ливший несколько дней сряду. Матросы получали по двойной чарке водки, отдыхали и веселились. Передовщиков и старовояжных стрелков пригласили на «Неву» в кают-компанию. Корабельная прислуга брезгливо поглядывала на промышленных, то и дело забывала подливать им вино и ром.