Есть другой вид гордости, еще сильнейший первого, — гордость ума. Никогдаеще не возрастала она до такой силы, как в девятнадцатом веке. Она слышится всамой боязни каждого прослыть дураком. Все вынесет человек века: вынесетназванье плута, подлеца; какое хочешь дай ему названье, он снесет его — итолько не снесет названье дурака. Над всем он позволит посмеяться — и только непозволит посмеяться над умом своим. Ум его для него — святыня. Из-за малейшейнасмешки над умом своим он готов сию же минуту поставить своего брата наблагородное расстоянье и посадить, не дрогнувши, ему пулю в лоб. Ничему и ни вочто он не верит; только верит в один ум свой. Чего не видит его ум, того длянего нет. Он позабыл даже, что ум идет вперед, когда идут вперед всенравственные силы в человеке, и стоит без движенья и даже идет назад, когда невозвышаются нравственные силы. Он позабыл и то, что нет всех сторон ума ни водном человеке; что другой человек может видеть именно ту сторону вещи, которуюон не может видеть, и, стало быть, знать того, чего он не может знать. Не веритон этому, и все, чего не видит он сам, то для него ложь. И тень христианскогосмиренья не может к нему прикоснуться из-за гордыни ума. Во всем он усу мнится:в сердце человека, которого несколько лет знал, в правде, в Боге усумнится, ноне усумнится в своем уме. Уже ссоры и брани начались не за какие-нибудьсущественные права, не из-за личных ненавистей — нет, не чувственные страсти,но страсти ума уже начались: уже враждуют лично из несходства мнений, из-запротивуречий в мире мысленном. Уже образовались целые партии, друг друга невидевшие, никаких личных сношений еще не имевшие — и уже друг друганенавидящие. Поразительно: в то время, когда уже было начали думать люди, чтообразованьем выгнали злобу из мира, злоба другой дорогой, с другого концавходит в мир, — дорогой ума, и на крыльях журнальных листов, как всепогубляющаясаранча, нападает на сердце людей повсюду. Уже и самого ума почти не слышно.Уже и умные люди начинают говорить ложь противу собственного убеждения, из-затого только, чтобы не уступить противной партии, из-за того только, чтогордость не позволяет сознаться перед всеми в ошибке — уже одна чистая злобавоцарилась наместо ума.

И человеку ли такого века уметь полюбить и почувствовать христианскую любовьк человеку? Ему ли исполниться того светлого простодушия и ангельскогомладенчества, которое собирает всех людей в одну семью? Ему ли услышатьблагоухание небесного братства нашего? Ему ли воспраздновать этот день?Исчезнуло даже и то наружно добродушное выраженье прежних простых веков,которое давало вид, как будто бы человек был ближе к человеку. Гордый умдевятнадцатого века истребил его. Диавол выступил уже без маски в мир. Духгордости перестал уже являться в разных образах и пугать суеверных людей, онявился в собственном своем виде. Почуя, что признают его господство, онперестал уже и чиниться с людьми. С дерзким бесстыдством смеется в глаза им же,его признающим; глупейшие законы дает миру, какие доселе еще никогда недавались, — и мир это видит и не смеет ослушаться. Что значит эта мода,ничтожная, незначащая, которую допустил вначале человек как мелочь, какневинное дело, и которая теперь, как полная хозяйка, уже стала распоряжаться вдомах наших, выгоняя все, что есть главнейшего и лучшего в человеке? Никто небоится преступать несколько раз в день первейшие и священнейшие законы Христа имежду тем боится не исполнить ее малейшего приказанья, дрожа перед нею, какробкий мальчишка. Что значит, что даже и те, которые сами над нею смеются,пляшут, как легкие ветреники, под ее дудку? Что значат эти так называемыебесчисленные приличия, которые стали сильней всяких коренных постановлений? Чтозначат эти странные власти, образовавшиеся мимо законных, — посторонние,побочные влияния? Что значит, что уже правят миром швеи, портные и ремесленникивсякого рода, а Божий помазанники остались в стороне?[258] Люди темные, никому не известные, не имеющие мыслей ичистосердечных убеждений, правят мненьями и мыслями умных людей, и газетныйлисток, признаваемый лживым всеми, становится нечувствительным законодателемего не уважающего человека. Что значат все незаконные эти законы, которыевидимо, в виду всех, чертит исходящая снизу нечистая сила, — и мир это видитвесь и, как очарованный, не смеет шевельнуться? Что за страшная насмешка надчеловечеством! И к чему при таком ходе вещей сохранять еще наружные святыеобычаи Церкви, небесный Хозяин которой не имеет над ними власти? Или это ещеновая насмешка духа тьмы? Зачем этот утративший значение праздник? Зачем онвновь приходит глуше и глуше скликать в одну семью разошедшихся людей и,грустно окинувши всех, уходит как незнакомый и чужой всем? Всем ли точно оннезнаком и чужд? Но зачем же еще уцелели кое-где люди, которым кажется, как быони светлеют в этот день и празднуют свое младенчество, — то младенчество, откоторого небесное лобзанье, как бы лобзанье вечной весны, изливается на душу,то прекрасное младенчество, которое утратил гордый нынешний человек? Зачем ещене позабыл человек навеки это младенчество и, как бы виденное в каком-тоотдаленном сне, оно еще шевелит нашу душу? Зачем все это и к чему это? Будто неизвестно зачем? Будто не видно к чему? Затем, чтобы хотя некоторым, ещеслышащим весеннее дыхание этого праздника, сделалось бы вдруг так грустно, такгрустно, как грустно ангелу на Небе. И, завопив раздирающим сердце воплем,упали бы они к ногам своих братьев, умоляя хотя бы один этот день вырвать изряду других дней, один бы день только провести не в обычаях девятнадцатоговека, но в обычаях Вечного Века, в один бы день только обнять и обхватитьчеловека, как виноватый друг обнимает великодушного, все ему простившего друга,хотя бы только затем, чтобы завтра же оттолкнуть его от себя и сказать ему, чтоон нам чужой и незнакомый. Хотя бы только пожелать так, хотя бы только насильнозаставить себя это сделать, ухватиться бы за этот день, как утопающий хватаетсяза доску! Бог весть, может быть, за одно это желанье уже готова сброситься снебес нам лестница[259] и протянуться рука,помогающая возлететь по ней.

Но и одного дня не хочет провести так, человек девятнадцатого века! Инепонятной тоской уже загорелася земля; черствей и черствей становится жизнь:все мельчает и мелеет, и возрастает только в виду всех один исполинский образскуки, достигая с каждым днем неизмеримейшего роста. Все глухо, могилаповсюду. Боже! пусто и страшно становится в Твоем мире!

Отчего же одному русскому еще кажется, что праздник этот празднуется, какследует, и празднуется так в одной его земле? Мечта ли это? Но зачем же этамечта не приходит ни к кому другому, кроме русского? Что значит в самом деле,что самый праздник исчез, а видимые признаки его так ясно носятся по лицу землинашей: раздаются слова: «Христос воскрес!» — и поцелуй, и всякий раз так жеторжественно выступает святая полночь, и гулы всезвонных колоколов гулят игудут по всей земле, точно как бы будят нас? Где носятся так очевидно призраки,там недаром носятся; где будят, там разбудят. Не умирают те обычаи, которымопределено быть вечными. Умирают в букве, но оживают в духе. Померкаютвременно, умирают в пустых и выветрившихся толпах, но воскресают с новой силойв избранных, затем, чтобы в сильнейшем свете от них разлиться по всему миру. Неумрет из нашей старины ни зерно того, что есть в ней истинно русского и чтоосвящено Самим Христом. Разнесется звонкими струнами поэтов, развозвеститсяблагоухающими устами святителей, вспыхнет померкнувшее — и праздник СветлогоВоскресенья воспразднуется, как следует, прежде у нас, чем у других народов! Начем же основываясь, на каких данных, заключенных в сердцах наших, опираясь,можем сказать это? Лучше ли мы других народов? Ближе ли жизнью ко Христу, чемони? Никого мы не лучше, а жизнь еще неустроенней и беспорядочней всех их.«Хуже мы всех прочих» — вот что мы должны всегда говорить о себе. Но есть внашей природе то, что нам пророчит это. Уже самое неустройство наше нам этопророчит. Мы еще растопленный металл, не отлившийся в свою национальную форму;еще нам возможно выбросить, оттолкнуть от себя нам неприличное и внести в себявсе, что уже невозможно другим народам, получившим форму и закалившимся в ней.Что есть много в коренной природе нашей, нами позабытой, близкого законуХриста, — доказательство тому уже то, что без меча пришел к нам Христос, иприготовленная земля сердец наших призывала сама собой Его слово, что есть уженачала братства Христова в самой нашей славянской природе, и побратанье людейбыло у нас родней даже и кровного братства, что еще нет у нас непримиримойненависти сословья противу сословья и тех озлобленных партий, какие водятся вЕвропе и которые поставляют препятствие непреоборимое к соединению людей ибратской любви между ними, что есть, наконец, у нас отвага, никому не сродная,и если предстанет нам всем какое-нибудь дело, решительно невозможное ни длякакого другого народа, хотя бы даже, например, сбросить с себя вдруг и разомвсе недостатки наши, все позорящее высокую природу человека, то с больюсобственного тела, не пожалев самих себя, как в двенадцатом году, не пожалевимуществ, жгли домы свои и земные достатки, так рванется у нас все сбрасывать ссебя позорящее и пятнающее нас, ни одна душа не отстанет от другой, и в такиеминуты всякие ссоры, ненависти, вражды — все бывает позабыто, брат повиснет нагруди у брата, и вся Россия — один человек. Вот на чем основываясь, можносказать, что праздник Воскресенья Христова воспразднуется прежде у нас, чем удругих. И твердо говорит мне это душа моя; и это не мысль, выдуманная в голове.Такие мысли не выдумываются. Внушеньем Божьим порождаются они разом в сердцахмногих людей, друг друга не видавших, живущих на разных концах земли, и в одновремя, как бы из одних уст, изглашаются. Знаю я твердо, что не один человек вРоссии, хотя я его и не знаю, твердо верит тому и говорит: «У нас прежде, чемво всякой другой земле, воспразднуется Светлое Воскресенье Христово!»