Из поэтов времени Пушкина более всех отделился Языков. С появленьем первыхстихов его всем послышалась новая лира, разгул и буйство сил, удаль всякоговыраженья, свет молодого восторга и язык, который в такой силе, совершенстве истрогой подчиненности господину еще не являлся дотоле ни в ком. Имя Языковпришлось ему недаром. Владеет он языком, как араб диким конем своим, и еще какбы хвастается своею властью. Откуда ни начнет период, с головы ли, с хвоста, онвыведет его картинно, заключит и замкнет так, что остановишься пораженный. Все,что выражает силу молодости, не расслабленной, но могучей, полной будущего,стало вдруг предметом стихов его. Так и брызжет юношеская свежесть ото всего, кчему он ни прикоснется. Вот его купанье в реке:

Вот у него игра в свайку[219], которую онназвал прямо-русскою игрою. Юноши-молодцы стали в кружок:

Всё, что вызывает в юноше отвагу, — море, волны, буря, пиры и сдвинутыечаши, братский союз на дело, твердая как кремень вера в будущее, готовностьратовать за отчизну, — выражается у него с силой неестественной. Когдапоявились его стихи отдельной книгой[221],Пушкин сказал с досадой: «Зачем он назвал их: «Стихотворенья Языкова»! их быследовало назвать просто: «хмель»! Человек с обыкновенными силами ничего несделает подобного; тут потребно буйство сил». Живо помню восторг его в товремя, когда прочитал он стихотворение Языкова к Давыдову, напечатанное вжурнале[222]. В первый раз увидел я тогдаслезы на лице Пушкина (Пушкин никогда не плакал; он сам о себе сказал впослании к Овидию[223] «Суровый славянин, яслез не проливал, но понимаю их»). Я помню те строфы, которые произвели у негослезы: первая, где поэт, обращаясь к России, которую уже было призналибессильною и немощной, взывает так:

И потом строфа, где описывается неслыханное самопожертвование, — предатьогню собственную столицу со всем, что ни есть в ней священного для всейземли:

У кого не брызнут слезы после таких строф? Стихи его точно разымчивый хмель;но в хмеле слышна сила высшая, заставляющая его подыматься кверху. У негостудентские пирушки не из бражничества и пьянства, но от радости, что есть мочьв руке и поприще впереди, что понесутся они, студенты,

Беда только, что хмель перешел меру и что сам поэт загулялся чересчур нарадости от своего будущего, как и многие из нас на Руси, и осталось дело тольков одном могучем порыве.

Всех глаза устремились на Языкова. Все ждали чего-то необыкновенного отнового поэта, от стихов которого пронеслась такая богатырская похвальбасовершить какое-то могучее дело. Но дела не дождались. Вышло еще несколькостихотворений, повторивших слабей то же самое; потом тяжелая болезнь посетилапоэта и отразилась на его духе. В последних стихах его уже не было ничего,шевелившего русскую душу. В них раздались скучанья среди немецких городов[226] безучастные записки разъездов, переченьоднообразно-страдальческого дня. Все это было мертво русскому духу. Неприметили даже необыкновенной отработки позднейших стихов его. Его язык, ещеболее окрепнувший, ему же послужил в улику: он был на тощих мыслях и бедномсодержании, что панцирь богатыря на хилом теле карлика. Стали говорить даже,что у Языкова нет вовсе мыслей, а одни пустозвонкие стихи, и что он даже и непоэт. Все пришло противу него в ропот. Отголоски этого ропота раздались нелепов журналах, но в основанье их была правда. Языков не сказал же, говоря опоэте, словами Пушкина.

У него, напротив, вот что говорит поэт:

Положим, это говорится об идеальном поэте; но идеал свой он взял из своей жеприроды. Если бы в нем самом уже не было начал тому, не мог бы и представить онсебе такого поэта. Нет, не силы его оставили, не бедность таланта и мыслейвиной пустоты содержанья последних стихов его, как самоуверенно возгласиликритики, и даже не болезнь (болезнь дается только к ускоренью дела, есличеловек проникнет смысл ее) — нет, другое его осилило: свет любви погаснул вдуше его — вот почему примеркнул и свет поэзии. Полюби потребное и нужное душес такою силою, как полюбил прежде хмель юности своей, — и вдруг подымутся твоимысли наравне со стихом, раздастся огнедышащее слово: изобразишь нам ту жепошлость болезненной жизни своей, но изобразишь так, что содрогнется человек отпроснувшихся железных сил своих и возблагодарит Бога за недуг, давший ему этопочувствовать. Не по стопам Пушкина надлежало Языкову обработывать и округлятьстих свой; не для элегий и антологических стихотворений, но для дифирамба игимна родился он, это услышали все. И уже скорей от Державина, чем от Пушкина,должен был он засветить светильник свой. Стих его только тогда и входит в душу,когда он весь в лирическом свету; предмет у него только тогда жив, когда он илидвижется, или звучит, или сияет, а не тогда, когда пребывает в покое. Уделыпоэтов не равны. Одному определено быть верным зеркалом и отголоском жизни — нато и дан ему многосторонний описательный талант. Другому поведено бытьпередовою, возбуждающею силою общества во всех его благородных и высшихдвижениях — и на то дан ему лирический талант. Не попадает талант .на своюдорогу, потому что не устремляет глаз высших на самого себя. Но Промысел лучшепечется о человеке. Бедой, злом и болезнью насильно приводит он его к тому, кчему он не пришел бы сам. Уже и в лире Языкова заметно стремленье к повороту насвою законную дорогу. От него услышали недавно стихотворенье «Землетрясенье»[228], которое, по мненью Жуковского, есть нашелучшее стихотворенье.