Из поэтов времени Пушкина отделился князь Вяземский[229]. Хотя он начал писать гораздо прежде Пушкина, но так какего полное развитие было при нем, то упомянем о нем здесь. В князе Вяземском —противуположность Языкову: сколько в том поражает нищета мыслей, — столько вэтом обилие их. Стих употреблен у него как первое попавшееся орудие: никакойнаружной отделки его, никакого также сосредоточенья и округленья мысли затем,чтобы выставить ее читателю как драгоценность: он не художник и не заботитсяобо всем этом. Его стихотворенья — импровизации, хотя для таких импровизацийнужно иметь слишком много всяких даров и слишком приготовленную голову. В немсобралось обилие необыкновенное всех качеств: ум, остроумие, наглядка,наблюдательность, неожиданность выводов, чувство, веселость и даже грусть;каждое стихотворение его — пестрый фараон всего вместе[230]. Он не поэт по призванью: судьба, наделивши его всемидарами, дала ему как бы в придачу талант поэта, затем, чтобы составить из негочто-то полное. В его книге «Биография Фонвизина»[231] обнаружилось еще видней обилие всех даров, в немзаключенных. Там слышен в одно и то же время политик, философ, тонкий оценщик икритик, положительный государственный человек и даже опытный ведательпрактической стороны жизни — словом, все те качества, которые должен заключатьв себе глубокий историк в значении высшем. И если бы таким же пером, какимначертана биография Фонвизина, написано было все царствование Екатерины,которое уже и теперь кажется нам почти фантастическим от чрезвычайного обилияэпохи и необыкновенного столкновения необыкновенных лиц и характеров, то можносказать почти наверно, что подобного по достоинству исторического сочинения непредставила бы нам Европа. Но отсутствие большого и полного труда есть болезнькнязя Вяземского, и это слышится в самих его стихотворениях. В них заметноотсутствие внутреннего гармонического согласованья в частях, слышен разлад:слово не сочеталось со словом, стих со стихом, возле крепкого и твердого стиха,какого нет ни у одного поэта, помещается другой, ничем на него не похожий; товдруг защемит он чем-то вырванным живьем из самого сердца, то вдруг оттолкнетот себя звуком, почти чуждым сердцу, раздавшимся совершенно не в такт спредметом; слышна несобранность в себя, не полная жизнь своими силами; слышитсяна дне всего что-то придавленное и угнетенное. Участь человека, одаренногоспособностями разнообразными и очутившегося без такого дела, которое бы заняловсе до единой его способности, тяжелей участи последнего бедняка. Только тоттруд, который заставляет целиком всего человека-обратиться к себе и уйти всебя, есть наш избавитель. На нем только, как говорит поэт,

В то время когда наша поэзия совершала так быстро своеобразный ход свой,воспитываясь поэтами всех веков и наций, обвеваясь звуками всех поэтическихстран, пробуя все тоны и аккорды, один поэт оставался в стороне. Выбравши себесамую незаметную и узкую тропу, шел он по ней почти без шуму, пока не переросдругих, как крепкий дуб перерастает всю рощу, вначале его скрывавшую. Этот поэт— Крылов[233]. Выбрал он себе форму басни,всеми пренебреженную как вещь старую, негодную для употребленья и почти детскуюигрушку, — и в сей басне умел сделаться народным поэтом. Эта наша крепкаярусская голова, тот самый ум, который сродни уму наших пословиц, тот самый ум,которым крепок русский человек, ум выводов, так называемый задний ум[234]. Пословица не есть какое-нибудь впередподанное мнение или предположенье о деле, но уже подведенный итог делу, отсед,отстой уже перебродивших и кончившихся событий, окончательное извлеченье силыдела из всех сторон его, а не из одной. Это выражается и в поговорке: «Однаречь не пословица». Вследствие этого заднего ума, или ума окончательныхвыводов, которым преимущественно наделен перед другими русский человек, нашипословицы значительнее пословиц всех других народов. Сверх полноты мыслей, ужев самом образе выраженья, в них отразилось много народных свойств наших; в нихвсё есть: издевка, насмешка, попрек — словом, все шевелящее и задирающее заживое: как стоглазый Аргус, глядит из них каждая на человека. Все великие люди,от Пушкина до Суворова и Петра, благоговели перед нашими пословицами. Уваженьек ним выразилось многими поговорками: «Пословица недаром молвится», или«Пословица вовек не сломится». Известно, что если сумеешь замкнуть речь ловкоприбранной пословицей, то сим объяснишь ее вдруг народу, как бы сама по себе нибыла она свыше его понятия.

Отсюда-то ведет свое происхождение Крылов. Его басни отнюдь не для детей.Тот ошибется грубо, кто назовет его баснописцем в таком смысле, в каком былибаснописцы Лафонтен, Дмитриев, Хемницер и, наконец, Измайлов[235]. Его притчи — достояние народное и составляют книгумудрости самого народа. Звери у него мыслят и поступают слишком по-русски: в ихпроделках между собою слышны проделки и обряды производств внутри России. Кромеверного звериного сходства, которое у него до того сильно, что не тольколисица, медведь, волк, но даже сам горшок поворачивается как живой, онипоказали в себе еще и русскую природу. Даже осел, который у него до тогоопределился в характере своем, что стоит ему высунуть только уши изкакой-нибудь басни, как уже читатель вскрикивает вперед: «Это осел Крылова!»[236] — даже осел, несмотря на своюпринадлежность климату других земель, явился у него русским человеком.Несколько лет производя кражу по чужим огородам, он возгорелся вдругчинолюбьем, захотел ордена и заважничал страх, когда хозяин повесил ему на шеюзвонок, не размысля того, что теперь всякая кража и пакость его будет виднавсем и привлечет отовсюду побои на его бока. Словом — всюду у него Русь ипахнет Русью. Всякая басня его имеет сверх того историческое происхождение.Несмотря на свою неторопливость и, по-видимому, равнодушие к событиямсовременным, поэт, однако же, следил всякое событие внутри государства: на всёподавал свой голос, и в голосе этом слышалась разумная середина, примиряющийтретейский суд, которым так силен русский ум, когда достигает до своего полногосовершенства. Строго взвешенным и крепким словом так разом он и определит дело,так и означит, в чем его истинное существо. Когда некоторые чересчур военныелюди стали было уже утверждать, что все в государствах должно быть основано наодной военной силе и в ней одной спасение, а чиновники штатские начали, в своюочередь, притрунивать над всем, что ни есть военного, из-за того только, чтонекоторые обратили военное дело в одни погончики да петлички, он написалзнаменитый спор пушек с парусами[237], вкотором вводит обе стороны в их законные границы сим замечательнымчетверостишием:

Какая меткость определенья! Без пушек не защитишься, а без парусов и вовсене поплывешь. Когда у некоторых доброжелательных, но недальнозорких начальниковутвердилось было странное мнение, что нужно опасаться бойких, умных людей иобходить их в должностях из-за того единственно, что некоторые из них быликогда-то шалуны и замешались в безрассудное дело[238], он написал не меньше замечательную басню, «Две бритвы»[239], и в ней справедливо попрекнулначальников, которые