В последнее время в Жуковском стал замечаться перелом поэтическогонаправленья. По мере того как стала перед ним проясняться чище танезримо-светлая даль, которую он видел дотоле в неясно-поэтическом отдалении,пропадала страсть и вкус к призракам и привиденьям немецких баллад. Самаязадумчивость уступила место светлости душевной. Плодом этого была «Ундина»[192], творенье, принадлежащее вполнеЖуковскому. Немецкий пересказчик того же самого преданья в прозе не мог служитьего образцом. Полный создатель светлости этого поэтического созданья естьЖуковский. С этих пор он добыл какой-то прозрачный язык, который ту же вещьпоказывает еще видней, чем как она есть у самого хозяина, у которого он взялее. Даже прежняя воздушная неопределенность стиха его исчезла: стих его сталкрепче и тверже; все приуготовлялось в нем на то, дабы обратить его к передачесовершеннейшего поэтического произведения[193], которое, будучи произведено таким образом, какпроизводится им, при таком напоенье всего себя духом древности и при такомпросветленном, высшем взгляде на жизнь, покажет непременно первоначальный,патриархальный быт древнего мира в свете родном и близком всему человечеству, —подвиг, далеко высший всякого собственного создания, который доставитЖуковскому значение всемирное. Перед другими нашими поэтами Жуковский то же,что ювелир перед прочими мастерами, то есть мастер, занимающийся последнеюотделкой дела. Не его дело добыть в горах алмаз — его дело оправить этот алмазтаким образом, чтобы он заиграл всем своим блеском и выказал бы вполне своедостоинство всем. Появленье такого поэта могло произойти только среди русскогонарода, в котором так силен гений восприимчивости, данный ему, может быть, нато, чтобы оправить в лучшую оправу все, что не оценено, не возделано ипренебрежено другими народами.

В то время когда Жуковский стоял еще на первой поре своего поэтическогоразвития, отрешая нашу поэзию от земли и существенности и унося ее в областьбестелесных видений, другой поэт, Батюшков, как бы нарочно ему в отпор, сталприкреплять ее к земле и телу, выказывая всю очаровательную прелесть осязаемойсущественности. Как тот терялся весь в неясном еще для него самого идеальном,так этот весь потонул в роскошной прелести видимого, которое так ясно слышал итак сильно чувствовал. Все прекрасное во всех образах, даже и незримых, он какбы силился превратить в осязательную негу наслажденья. Он слышал, выражаясь егоже выраженьем, «стихов и мыслей сладострастье»[194]. Казалось, как бы какая-то внутренняя сила равновесия,пребывающая в лоне поэзии нашей, храня ее от крайности какого бы то ни былоувлечения, создала этого поэта именно затем, чтобы в то время, когда одинстанет приносить звуки северных певцов Европы, другой обвеял бы ееароматическими звуками полудня, познакомивши с Ариостом, Тассом, Петраркой,Парни и нежными отголосками древней Эллады; чтобы даже и самый стих, начинавшийпринимать воздушную неопределенность, исполнился той почти скульптурнойвыпуклости, какая видна у древних, и той звучащей неги, какая слышна у южныхпоэтов новой Европы.

Два разнородные поэта внесли вдруг два разнородные начала в нашу поэзию; издвух начал вмиг образовалось третье: явился Пушкин. В нем середина. Ниотвлеченной идеальности первого, ни преизобилья сладострастной роскоши второго.Все уравновешено, сжато, сосредоточено, как в русском человеке, которыйнемногоглаголив на передачу ощущенья, но хранит и совокупляет его долго в себе,так что от этого долговременного ношенья оно имеет уже силу взрыва, есливыступит наружу. Приведу пример. Поэта поразил вид Казбека, одной из высочайшихкавказских гор, на верхушке которой увидел он монастырь, показавшийся емуреющим в небесах ковчегом. У другого поэта полились бы пылкие стихи нанесколько страниц. У Пушкина все в десяти строках, и стихотворенье оканчиваетон сим внезапным обращением:

Именно одно это мог бы сказать русский человек, в то время как и француз, иангличанин, и немец пустились бы на подробный отчет ощущений. Никто из нашихпоэтов не был еще так скуп на слова и выраженья, как Пушкин, так не смотрелосторожно за самим собой, чтобы не сказать неумеренного и лишнего, пугаясьприторности того и другого.

Что ж было предметом его поэзии? Все стало ее предметом, и ничто вособенности. Немеет мысль перед бесчисленностью его предметов. Чем он непоразился и перед чем он не остановился? От заоблачного Кавказа и картинногочеркеса до бедной северной деревушки с балалайкой и трепаком у кабака[196] — везде, всюду: на модном бале, в избе, встепи, в дорожной кибитке — все становится его предметом. На всё, что ни естьво внутреннем человеке[197], начиная от еговысокой и великой черты до малейшего вздоха его слабости и ничтожной приметы,его смутившей[198], он откликнулся так же,как откликнулся на все, что ни есть в природе видимой и внешней. Все становитсяу него отдельной картиной; всё предметы его; изо всего, как ничтожного так ивеликого, он исторгает одну электрическую искру того поэтического огня, которыйприсутствует во всяком творенье Бога, — его высшую сторону, знакомую толькопоэту, не делая из нее никакого примененья к жизни в потребность человеку, необнаруживая никому, зачем исторгнута эта искра, не подставляя к ней лестницы нидля кого из тех, которые глухи к поэзии. Ему ни до кого не было дела. Онзаботился только о том, чтобы сказать одним одаренным поэтическим чутьем:«Смотрите, как прекрасно творение Бога!» — и, не прибавляя ничего больше,перелетать к другому предмету затем, чтобы сказать также: «Смотрите, какпрекрасно Божие творение!» От этого сочинения его представляют явленьеизумительное противуречием тех впечатлений, какие они порождают в читателях. Вглазах людей весьма умных, но не имеющих поэтического чутья, они — отрывкинедосказанные, легкие, мгновенные; в глазах людей, одаренных поэтическимчутьем, они — полные поэмы обдуманные, оконченные, всё заключающие в себе, чтоим нужно.

На Пушкине оборвались все вопросы, которые дотоле не задавались никому изнаших поэтов и в которых виден дух просыпающегося времени. Зачем, к чему былаего поэзия? Какое новое направленье мысленному миру дал Пушкин? Что сказал оннужное своему веку? Подействовал ли на него если не спасительно, торазрушительно? Произвел ли влиянье на других хотя личностью собственногохарактера, гениальными заблужденьями, как Байрон и как даже многиевторостепенные и низшие поэты? Зачем он дан был миру и что доказал собою?Пушкин дан был миру на то, чтобы доказать собою, что такое сам поэт, и ничегобольше, — что такое поэт, взятый не под влиянием какого-нибудь времени илиобстоятельств и не под условьем также собственного, личного характера, какчеловека, но в независимости от всего; чтобы если захочет потом какой-нибудьвысший анатомик душевный разъять и объяснить себе, что такое в существе своемпоэт, это чуткое создание, на все откликающееся в мире и себе одному не имеющееотклика[199], то чтобы он удовлетворен был,увидев это в Пушкине. Одному Пушкину определено было показать в себе этонезависимое существо, это звонкое эхо, откликающееся на всякий отдельный звук,порождаемый в воздухе. При мысли о всяком поэте представляется больше илименьше личность его самого. Кому при помышленье о Шиллере не предстанет вдругэта светлая, младенческая душа, грезившая о лучших и совершеннейших идеалах,создававшая из них себе мир и довольная тем, что могла жить в этом поэтическоммире? Кому, читающему Байрона, не предстанет сам Байрон, этот гордый человек,облагодетельствованный всеми дарами Неба и не могший простить ему своегонезначительного телесного недостатка, от которого ропот перенесся и в поэзиюего?