Сам Гете, этот Протей из поэтов, стремившийся обнять все как в мире природы,так и в мире наук, показал уже сим самым наукообразным стремленьем своимличность свою, исполненную какой-то германской чинности итеоретически-немецкого притязанья подладиться ко всем временам и векам. Всенаши русские поэты: Державин, Жуковский, Батюшков удержали свою личность. Уодного Пушкина ее нет. Что схватишь из его сочинений о нем самом? Поди уловиего характер как человека! Наместо его предстанет тот же чудный образ, на всёоткликающийся и одному себе только не находящий отклика. Все сочинения его —полный арсенал орудий поэта. Ступай туда, выбирай себе всяк по руке любое ивыходи с ним на битву; но сам поэт на битву с ним не вышел. Зачем не вышел? —это другой вопрос. Он сам на него отвечает стихами:

Пушкин слышал значенье свое лучше тех, которые задавали ему запросы, и слюбовью исполнял его. Даже и в те поры, когда метался он сам в чаду страстей,поэзия была для него святыня — точно какой-то храм. Не входил он туданеопрятный и неприбранный; ничего не вносил он туда необдуманного,опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрепаннаядействительность. А между тем всё там до единого есть история его самого. Ноэто ни для кого не зримо. Читатель услышал одно только благоуханье; но какиевещества перегорели в груди поэта затем, чтобы издать это благоуханье, тогоникто не может услышать. И как он лелеялих в себе! как вынашивал их! Ни одинитальянский поэт не отделывал так сонетов своих, как обработывал он эти легкие,по-видимому мгновенные созданья. Какая точность во всяком слове! Какаязначительность всякого выраженья! Как все округлено, окончено и замкнуто! Всеони точно перлы; трудно и решить, которое лучше. Словно сверкающие зубыкрасавицы, которые уподобляет царь Соломон овцам-юницам[201], только что вышедшим из купели, когда они все как одна ивсе равно прекрасны.

Как ему говорить было о чем-нибудь, потребном современному обществу в егосовременную минуту, когда хотелось откликнуться на всё, что ни есть в мире, икогда всякий предмет равно звал его? Он хотел было изобразить в «Онегине»современного человека и разрешить какую-то современную задачу — и не мог.Столкнувши с места своих героев, сам стал на их месте и, в лице их, поразилсятем, чем поражается поэт. Поэма вышла собранье разрозненных ощущений, нежныхэлегий, колких эпиграмм, картинных идиллий, и, по прочтенье ее, наместо всеговыступает тот же чудный образ на все откликнувшегося поэта. Его совершеннейшиепроизведения: «Борис Годунов» и «Полтава» — тот же верный отклик минувшему.Ничего не хотел он ими сказать своему времени; никакой пользы соотечественникамне замышлял он выбором этих двух сюжетов; не видно также, чтобы он исполнилсяособенного участия к кому-нибудь из выведенных здесь героев и предпринял быиз-за этого эти две поэмы, так мастерски и художественно отработанные. Онизумился только необычайности двух исторических событий и хотел, чтобы, подобноему, изумились другие.

Чтение поэтов всех народов и веков порождало в нем тот же отклик. Геройиспанский Дон-Жуан, этот неистощимый предмет бесчисленного множествадраматических поэм, дал ему вдруг идею сосредоточить все дело в небольшойсобственной драматической картине[202], гдееще с большим познанием души выставлен неотразимый соблазн развратителя, ещеярче слабость женщины и еще слышней сама Испания. Гетев Фауст навел его вдругна идею сжать в двух-трех страничках главную мысль германского поэта[203], — и дивишься, как она метко понята и каксосредоточена в одно крепкое ядро, несмотря на всю ее неопределеннуюразбросанность у Гете. Суровые терцины Данта внушили ему мысль[204] в таких же терцинах и в духе самого Данта изобразитьпоэтическое младенчество свое в Царском Селе, олицетворить науку в виде строгойжены, собирающей в школу детей, и себя — в виде школьника, вырвавшегося изкласса в сад затем, чтобы остановиться перед древними статуями с лирами ициркулями в руках, говорившими ему живей науки, где видно, как уже ранопробуждалась в нем эта чуткость на всё откликаться.

И как верен его отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли,времени, народа. В Испании он испанец, с греком — грек, на Кавказе — вольныйгорец в полном смысле этого слова; с отжившим человеком он дышит старинойвремени минувшего; заглянет к мужику в избу — он русский весь с головы до ног:все черты нашей природы в нем отозвались, и все окинуто иногда одним словом,одним чутко найденным и метко прибранным прилагательным именем.

Свойство это в нем разрасталось постепенно, и он откликнулся бы потомцеликом на всю русскую жизнь, так же как откликался на всякую отдельную еечерту. Мысль о романе, который бы поведал простую, безыскусственную повестьпрямо русской жизни, занимала его в последнее время неотступно. Он бросил стихиединственно затем, чтобы не увлечься ничем по сторонам и быть проще вописаньях, и самую прозу упростил он до того, что даже не нашли никакогодостоинства в первых повестях его[205].Пушкин был этому рад и написал «Капитанскую дочь», решительно лучшее русскоепроизведенье в повествовательном роде. Сравнительно с «Капитанской дочкой» всенаши романы и повести кажутся приторной размазней. Чистота и безыскусственностьвзошли в ней на такую высокую степень, что сама действительность кажется переднею искусственной и карикатурной. В первый раз выступили истинно русскиехарактеры: простой комендант крепости, капитанша, поручик; сама крепость сединственною пушкой, бестолковщина времени и простое величие простых людей —всё не только самая правда, но еще как бы лучше ее. Так оно и быть должно: нато и призванье поэта, чтобы из нас же взять нас и нас же возвратить нам вочищенном и лучшем виде. Все показывало в Пушкине, что он на то был рожден и ктому стремился. Почти в одно время с «Капитанской дочкой» оставил он мастерскиепробы романов: «Рукопись села Горохина»[206],«Царский арап»[207] и сделанный карандашомнабросок большого романа — «Дубровский».[208]В последнее время набрался он много русской жизни и говорил обо всем так меткои умно, что хоть записывай всякое слово: оно стоило его лучших стихов; но ещезамечательней было то, что строилось внутри самой души его и готовилосьосветить перед ним еще больше жизни. Отголоски этого слышны в изданном уже посмерти его стихотворенье, в котором звуками почти апокалипсическими изображенпобег из города, обреченного гибели, и часть его собственного душевногосостояния[209]. Много готовилось Россиидобра в этом человеке… Но, становясь мужем, забирая отовсюду силы на то,чтобы управляться с большими делами, не подумал он о том, как управиться сничтожными и малыми. Внезапная смерть унесла его вдруг от нас — и все вгосударстве услышало вдруг, что лишилось великого человека.

Влияние Пушкина как поэта на общество было ничтожно. Общество взглянуло нанего только в начале его поэтического поприща, когда он первыми молодымистихами своими напомнил было лиру Байрона; когда же пришел он в себя и сталнаконец не Байрон, а Пушкин, общество от него отвернулось. Но влияние его былосильно на поэтов. Не сделал того Карамзин в прозе, что он в стихах. ПодражателиКарамзина послужили жалкой карикатурой на него самого и довели как слог, — таки мысли до сахарной приторности. Что же касается до Пушкина, то он был для всехпоэтов, ему современных, точно сброшенный с Неба поэтический огонь, откоторого, как свечки, зажглись другие самоцветные поэты. Вокруг его вдругобразовалось их целое созвездие: Дельвиг, поэт-сибарит, который нежился всякимзвуком своей почти эллинской лиры и, не выпивая залпом всего напитка поэзии,глотал его по капле, как знаток вин, присматриваясь к цвету и обоняя самыйзапах; Козлов[210], гармонический поэт, откоторого раздались какие-то дотоле не слышанные, музыкально-сердечные звуки;Баратынский, строгий и сумрачный поэт, который показал так рано самобытноестремление мыслей к миру внутреннему и стал уже заботиться о материальнойотделке их, тогда как они еще не вызрели в нем самом; темный и неразвившийся,стал себя выказывать людям и сделался чрез то для всех чужим и никому неблизким. Всех этих поэтов возбудил на деятельность Пушкин; других же простосоздал. Я разумею здесь наших так называемых антологических поэтов, которыепроизвели понемногу; но если из этих немногих душистых цветков сделать выбор,то выйдет книга, под которою подпишет свое имя лучший поэт. Стоит назвать обоихТуманских[211], А. Крылова[212], Тютчева, Плетнева и некоторых других, которые невыказали бы собственного поэтического огня и благоуханных движений душевных,если бы не были зажжены огнем поэзии Пушкина. Даже прежние поэты сталиперестраивать лад лир своих. Известный переводчик Илиады Гнедич, пролагательпсалмов Ф. Глинка[213], партизан-поэтДавыдов[214], наконец сам Жуковский,наставник и учитель Пушкина в искусстве стихотворном, стал потом учиться сам усвоего ученика. Сделались поэтами даже те, которые не рождены были поэтами,которым готовилось поприще не менее высокое, судя по тем духовным силам, какиеони показали даже в стихотворных своих опытах, как-то: Веневитинов[215], так рано от нас похищенный, и Хомяков[216], слава Богу еще живущий для какого-тосветлого будущего, покуда еще ему самому не разоблачившегося. Силавозбудительного влияния Пушкина даже повредила многим, особенно Баратынскому[217], и еще одному поэту, о котором будет речьниже, — повредила именно тем, что они стали передавать невызревшие движеньядуши своей, тогда как самая душа не набралась еще поэзии, доступной и близкойдругим, и когда определено было им совершить прежде свое внутреннее воспитаниеи до времени умолкнуть. Всех соблазнила эта необыкновенная художественнаяотработка стихотворных созданий, которую показал Пушкин. Позабыв и общество, ивсякие современные связи с ним человека, и всякие требования земли своей, всежило в какой-то поэтической Элладе, повторяя стихи Пушкина: