XXXII

Светлое Воскресенье[256]

В русском человеке есть особенное участие к празднику Светлого Воскресенья.Он это чувствует живей, если ему случится быть в чужой земле. Видя, как повсюдув других странах день этот почти не отличен от других дней, — те же всегдашниезанятия, та же вседневная жизнь, то же будничное выраженье на лицах, — ончувствует грусть и обращается невольно к России. Ему кажется, что там как-толучше празднуется этот день, и сам человек радостней и лучше, нежели в другиедни, и самая жизнь какая-то другая, а не вседневная. Ему вдруг представятся —эта торжественная полночь, этот повсеместный колокольный звон, который как всюземлю сливает в один гул, это восклицанье «Христос воскрес!», которое заменяетв этот день все другие приветствия, это поцелуй, который только раздается унас, — и он готов почти воскликнуть: «Только в одной России празднуется этотдень так, как ему следует праздноваться!» Разумеется, все это мечта; онаисчезнет вдруг, как только он перенесется на самом деле в Россию или дажетолько припомнит, что день этот есть день какой-то полусонной беготни и суеты,пустых визитов, умышленных незаставаний друг друга, наместо радостных встреч, —если ж и встреч, то основанных на самых корыстных расчетах; что честолюбиекипит у нас в этот день еще больше, чем во все другие, и говорят не оВоскресенье Христа, но о том, кому какая награда выйдет и кто что получит; чтодаже и сам народ, о котором идет слава, будто он больше всех радуется, ужепьяный попадается на улицах, едва только успела кончиться торжественная обедня,и не успела еще заря осветить земли. Вздохнет бедный русский человек, еслитолько все это припомнит себе и увидит, что это разве только карикатура ипосмеянье над праздником, а самого праздника нет. Для проформы толькокакой-нибудь начальник чмокнет в щеку инвалида, желая показать подчиненнымчиновникам, как нужно любить своего брата, да какой-нибудь отсталый патриот, вдосаде на молодежь, которая бранит старинные русские наши обычаи, утверждая,что у нас ничего нет, прокричит гневно: «У нас все есть — и семейная жизнь, исемейные добродетели, и обычаи у нас соблюдаются свято; и долг свой исполняеммы так, как нигде в Европе; и народ мы на удивленье всем».

Нет, не в видимых знаках дело, не в патриотических возгласах и не в поцелуе,данном инвалиду, но в том, чтобы в самом деле взглянуть в этот день начеловека, как на лучшую свою драгоценность, — так обнять и прижать его к себе,как наироднейшего своего брата, так ему обрадоваться, как бы своему наилучшемудругу, с которым несколько лет не видались и который вдруг неожиданно к намприехал. Еще сильней! еще больше! потому что узы, нас с ним связывающие,сильней земного кровного нашего родства, и породнились мы с ним по нашемупрекрасному небесному Отцу, в несколько раз нам ближайшему нашего земного отца,и день этот мы — в своей истинной семье, у Него Самого в дому. День этот естьтот святой день, в который празднует святое, небесное свое братство всечеловечество до единого, не исключив ил него ни одного человека.

Как бы этот день пришелся, казалось, кстати нашему девятнадцатому веку,когда мысли о счастии человечества сделались почти любимыми мыслями всех; когдаобнять все человечество, как братьев, сделалось любимой мечтой молодогочеловека; когда многие только и грезят о том, как преобразовать всечеловечество, как возвысить внутреннее достоинство человека; когда почтиполовина уже признала торжественно, что одно только христианство в силах этопроизвесть; когда стали утверждать, что следует ближе ввести Христов закон какв семейственный, так и в государственный быт; когда стали даже поговаривать отом, чтобы все было общее — и дома и земли; когда подвиги сердоболия и помощинесчастным стали разговором даже модных гостиных; когда, наконец, стало тесноот всяких человеколюбивых заведений, странноприимных домов и приютов. Как бы,казалось, девятнадцатый век должен был радостно воспраздновать этот день,который так по сердцу всем великодушным и человеколюбивым его движеньям! Но наэтом-то самом дне, как на пробном камне, видишь, как бледны все егохристианские стремленья и как все они в одних только мечтах и мыслях, а нр вделе. И если, в самом деле. придется ему обнять в этот день своего брата, какбрата — он его не обнимет. Все человечество готов он обнять, как брата, а братане обнимет. Отделись от этого человечества, которому он готовит такоевеликодушное объятие, один человек, его оскорбивший, которому повелеваетХристос в ту же минуту простить, — он уже не обнимет его. Отделись от этогочеловечества один, несогласный с ним в каких-нибудь ничтожных человеческихмненьях, — он уже не обнимет его. Отделись от этого человечества один,страждущий видней других тяжелыми язвами своих душевных недостатков, большевсех других требующий состраданья к себе, — он оттолкнет его и не обнимет. Идостанется его объятие только тем, которые ничем еще не оскорбили его, скоторыми не имел он случая столкнуться, которых он никогда не знал и даже невидел в глаза. Вот какого рода объятье всему человечеству дает человекнынешнего века, и часто именно тот самый, который думает о себе, что онистинный человеколюбец и совершенный христианин! Христианин![257] Выгнали на улицу Христа, в лазареты и больницы, наместотого, чтобы призвать Его к себе в домы, под родную крышу свою, и думают, чтоони христиане!

Нет, не воспраздновать нынешнему веку Светлого праздника так, как емуследует воспраздноваться. Есть страшное препятствие, есть непреоборимоепрепятствие, имя ему — гордость. Она была известна и впрежние веки, но то была гордость более ребяческая, гордость своими силамифизическими, гордость богатствами своими, гордость родом и званием, но недоходила она до того страшного духовного развития, в каком предстала теперь.Теперь явилась она в двух видах. Первый вид ее — гордость чистотой своей.

Обрадовавшись тому, что стало во многом лучше своих предков, человечествонынешнего века влюбилось в чистоту и красоту свою. Никто не стыдился хвастатьсяпублично душевной красотой своей и считать себя лучшим других. Стоит толькоприглядеться, каким рыцарем благородства выступает из нас теперь всяк, какбеспощадно и резко судит о другом. Стоит только прислушаться к тем оправданьям,какими он оправдывает себя в том, что не обнял своего брата даже в деньСветлого Воскресенья. Без стыда и не дрогнув душой, говорит он: «Я не могуобнять этого человека: он мерзок, он подл душой, он запятнал себя бесчестнейшимпоступком; я не пущу этого человека даже в переднюю свою; я даже не хочу дышатьодним воздухом с ним; я сделаю крюк для того, чтобы объехать его и невстречаться с ним. Я не могу жить с подлыми и презренными людьми — неужели мнеобнять такого человека как брата?» Увы! позабыл бедный человек девятнадцатоговека, что в этот день нет ни подлых, ни презренных людей, но все люди — братьятой же семьи, и всякому человеку имя брат, а не какое-либо другое. Все разом ивдруг им позабыто: позабыто, что, может быть, затем именно окружили егопрезренные и подлые люди, чтобы, взглянувши на них, взглянул он на себя ипоискал бы в себе того же самого, чего так испугался в других. Позабыто, что онсам может на всяком шагу, даже не приметив того сам, сделать то же подлое дело,хотя в другом только виде, — в виде, не пораженном публичным позором, нокоторое, однако же, выражаясь пословицей, есть тот же блин, только на другомблюде. Все позабыто. Позабыто им то, что, может, оттого развелось так многоподлых и презренных людей, что сурово и бесчеловечно их оттолкнули лучшие ипрекраснейшие люди и тем заставили пуще 'ожесточиться. Будто бы легко выноситьк себе презренье! Бог весть, может быть, иной совсем был'не рожден бесчестным человеком; может быть, бедная душаего, бессильная сражаться с соблазнами, просила и молила о помощи и готова былаоблобызать руки и ноги того, кто, подвигнутый жалостью душевной, поддержал быее на краю пропасти. Может быть, одной капли любви к нему было достаточно длятого, чтобы возвратить его на прямой путь. Будто бы дорогой любви было труднодостигнуть к его сердцу! Будто уже до того окаменела в нем природа, что никакоечувство не могло в нем пошевелиться, когда и разбойник благодарен за любовь,когда и зверь помнит ласкавшую его руку! Но все позабыто человекомдевятнадцатого века, и отталкивает он от себя брата, как богач отталкиваетпокрытого гноем нищего от великолепного крыльца своего. Ему нет дела достраданий его; ему бы только не видать гноя ран его. Он даже не хочет услышатьисповеди его, боясь, чтобы не поразилось обонянье его смрадным дыханьем устнесчастного, гордый благоуханьем чистоты своей. Такому ли человекувоспраздновать праздник небесной Любви?