Но пора, однако же, сказать в заключенье, что такое наша поэзия вообще,зачем она была, к чему служила и что сделала для всей русской земли нашей.Имела ли она влиянье на дух современного ей общества, воспитавши иоблагородивши каждого, сообразно его месту, и возвысивши понятия всех вообще,сообразно духу земли и коренным силам народа, которым должно двигатьсягосударство? Или же она была просто верной картиной нашего общества — картинойполной и подробной, ясным зеркалом всего нашего быта? Не была она ни тем, нидругим; ни того, ни другого она не сделала. Она была почти незнаема и неведоманашим обществом, которое в то время воспитывалось другим воспитанием — подвлиянием гувернеров французских, немецких, английских, под влияньем выходцев извсех стран, всех возможных сословий, с различными образами мыслей, правил инаправлений. Общество наше, — чего не случалось еще доселе ни с одним народом,— воспитывалось в неведении земли своей посреди самой земли своей. Даже языкбыл позабыт, так что поэзии нашей были даже отрезаны дороги и пути к тому,чтобы коснуться его уха. Если и пробивалась она к обществу, то какими-тонезаконными и проселочными дорогами: или счастливо написанная музыка заносила вгостиную какое-нибудь стихотворное произведенье; или же плод незрелой молодостипоэта, ничтожное и слабое его произведение, но отвечавшее каким-нибудьчужеземно-вольнодумным мыслям, занесенным в голову общества чужеземнымивоспитателями, бывало причиной, что общество узнавало о существованье среди егопоэта. Словом — поэзия наша не поучала общество, не выражала его. Как бы слыша,что ее участь не для современного общества, неслась она все время свышеобщества; если ж и опускалась к нему, то разве затем только, чтобы хлестнутьего бичом сатиры, а не передавать его жизнь в образец потомству. Дело странное:предметом нашей поэзии всё же были мы, но мы в ней не узнаем себя. Когда поэтпоказывает нам наши лучшие стороны, нам это кажется преувеличенным, и мы почтиготовы не верить тому, что говорит нам о нас же Державин. Когда же выставляетписатель наши низкие стороны, мы опять не верим, и нам это кажется карикатурою.Есть, точно, в том и другом как бы какая-то преувеличенная сила, хотя в самомделе преувеличенья нет. Причиною первого то, что наши лирические поэты, владеятайной прозревать в зерне, почти неприметном для простых глаз, будущийвеликолепный плод его, выставляли очищенней всякое свойство наше. Причинойвторого то, что сатирические наши писатели, нося в душе своей, хотя еще инеясно, идеал уже лучшего русского человека, видели ясней всё дурное и низкоерусского действительно человека. Сила негодованья благородного давала им силувыставлять ярче ту же вещь, чем как ее может увидеть обыкновенный человек. Вототчего в последнее время, сильней всех прочих свойств наших, развилась у наснасмешливость. Все смеется у нас одно над другим, и есть уже внутри самой землинашей что-то смеющееся над всем равно, над стариной и над новизной, иблагоговеющее только пред одним нестареющим и вечным. Итак, поэзия наша невыразила нам нигде русского человека вполне, ни в томидеале, в каком он должен быть, ни в тойдействительности, в какой он ныне есть. Она собрала тольков кучу бесчисленные оттенки разнообразных качеств наших; она совокупила тольков одно казнохранилище отдельно взятые стороны нашей разносторонней природы.Поэты наши слышали, что не приспело еще время живописать себя целиком ихвастаться собой, что еще нужно нам самим прежде организоваться, стать собой исделаться русскими. Еще только размягчена и приготовлена наша природа к тому,чтобы принять ей следуемую форму: еще не успели мы вывести итогов из множествавсяких элементов и начал, нанесенных отовсюду в нашу землю, еще во всяком изнас бестолковая встреча чужеземного с своим, а не разумное извлечение тогосамого вывода, для которого поведена Богом эта встреча. Слыша это, они как бызаботились только о том, чтобы не пропало в этой борьбе лучшее из нашейприроды. Это лучшее забирали они отовсюду, где находили, и спешили еговыносить на свет, не заботясь о том, где и как его поставить. Так бедный хозяиниз обхваченного пламенем дома старается выхватить только то, что есть в немдрагоценнейшего, не заботясь о прочем. Поэзия наша звучала не для современногоей времени, но чтобы, — если настанет наконец то благодатное время, когда мысльо внутреннем построении человека в таком образе, в каком повелел емусостроиться Бог из самородных начал земли своей, сделается наконец у нас общеюпо всей России и равно желанною всем, — то чтобы увидели мы, что естьдействительно в нас лучшего, собственно нашего, и не позабыли бы его вместить всвое построение. Наши собственные сокровища станут нам открываться больше ибольше по мере того, как мы станем внимательней вчитываться в наших поэтов. Помере большего и лучшего их узнанья нам откроются и другие их высшие стороны,доселе почти никем не замечаемые: увидим, что они были не одними казначеямисокровищ наших, но отчасти даже и строителями нашими, или действительно имея отом мысль, или ее не имея, но показавши своей высшей от нас природойкоторое-нибудь из наших народных качеств, которое в них развилось видней затемименно, чтобы блеснуть пред нами во всей красе своей. Это стремление Державинаначертать образ непреклонного, твердого мужа в каком-то библейско-исполинскомвеличии не было стремленьем произвольным: начала ему он услышал в нашем народе.Широкие черты человека величавого носятся и слышатся по всей русской земле таксильно, что даже чужеземцы, заглянувшие вовнутрь России, ими поражаются ещепрежде, чем успевают узнать нравы и обычаи земли нашей. Еще недавно один изних, издавший свои записки[252] с тем именно,чтобы показать Европе с дурной стороны Россию[253], не мог скрыть изумленья своего при виде простыхобитателей деревенских изб наших. Как пораженный, останавливался он переднашими маститыми беловласыми старцами, сидящими у порогов изб своих, которыеказались ему величавыми патриархами древних библейских времен. Не один разсознался он, что нигде в других землях Европы, где ни путешествовал он, непредставлялся ему образ человека в таком величии, близком кпатриархально-библейскому. И эту мысль повторил он несколько раз на страницахсвоей растворенной ненавистью к нам книги. Это свойствочуткости, которое в такой высокой степени обнаружилось вПушкине, есть наше народное свойство. Вспомним только одни названья, которыминарод сам характеризует в себе это свойство, например: названьеухо, которое дается такому человеку, в котором все жилкигорят и говорят, который миг не постоит без дела: удача —всюду спеющий и везде успевающий; и множество есть у нас другихназваний, определяющих различные оттенки и уклонения этого свойства. Свойствоэто велико: не полон и суров выйдет русский муж, начертанный Державиным, еслине будет в нем чутья откликаться живо на всякий предмет в природе, изумляясь навсяком шагу красоте Божьего творенья. Этот ум, умеющий найти законную серединувсякой вещи, который обнаружился в Крылове, есть наш истинно русскийум. Только в Крылове отразился тот верный такт русского ума,который, умея выразить истинное существо всякого дела, умеет выразить его так,что никого не оскорбит выраженьем и не восстановит ни против себя, ни противмысли своей даже несходных с ним людей, — одним словом, тот верный такт,который мы потеряли среди нашего светского образования и который сохранилсядоселе у нашего крестьянина. Крестьянин наш умеет говорить со всеми себявысшими, даже с царем, так свободно, как никто из нас, и ни одним словом непокажет неприличия, тогда как мы часто не умеем поговорить даже с равным себетаким образом, чтобы не оскорбить его каким-нибудь выраженьем. Зато уже в комиз нас действительно образовался этот сосредоточенный, верный, истинно русскийтакт ума — он у нас пользуется уваженьем всех; ему все позволят сказать то,чего никому другому не позволят; на него никто уж и не сердится. У всех нашихписателей бывали враги, даже у самых незлобнейших и прекраснейших душою (стоитвспомнить Карамзина и Жуковского); но у Крылова не было ни одного врага. Этамолодая удаль и отвага рвануться на дело добра, котораятак и буйствует в стихах Языкова, есть удаль нашего русского народа, то чудноесвойство, ему одному свойственное, которое дает у нас вдруг молодость и старцуи юноше, если только предстанет случай рвануться всем на дело, невозможное нидля какого другого народа, — которое вдруг сливает у нас всю разнородную массу,между собой враждующую, в одно чувство, так что и ссоры, и личные выгодыкаждого — все позабыто, и вся Россия — один человек. Все эти свойства,обнаруженные нашими поэтами, есть наши народные свойства, в них только виднейразвившиеся[254]: поэты берутся не откуда женибудь из-за моря, но исходят из своего народа. Это — огни, из него жеизлетевшие, передовые вестники сил его. Сверх того поэты наши сделали доброуже тем, что разнесли благозвучие, дотоле небывалое. Не знаю, в какой другойлитературе показали стихотворцы такое бесконечное разнообразие оттенков звука,чему отчасти, разумеется, способствовал сам поэтический язык наш. У каждогосвой стих и свой особенный звон. Этот металлический бронзовый стих Державина,которого до сих нор не может еще позабыть наше ухо; этот густой, как смола илиструя столетнего токая, стих Пушкина; это сияющий, праздничный стих Языкова,влетающий, как луч, в душу, весь сотканный из света; этот облитый ароматамиполудня стих Батюшкова, сладостный, как мед из горного ущелья; этот легкийвоздушный стих Жуковского, порхающий, как неясный звук эоловой арфы; этоттяжелый, как бы влачащийся по земле стих Вяземского, проникнутый подчас едкой,щемящей русской грустью, — все они, точно разнозвонные колокола илибесчисленные клавиши одного великолепного органа, разнесли благозвучие порусской земле. Благозвучие не так пустое дело, как думают те, которые незнакомыс поэзией. Под благозвучие, как под колыбельную, прекрасную песню матери,убаюкивается народ-младенец еще прежде, чем может входить в значение слов самойпесни, и нечувствительно сами собою стихают и умиряются его дикие страсти. Онотак же бывает нужно, как во храме куренье кадильное, которое уже невидимонастрояет душу к слышаныо чего-то лучшего еще прежде, чем началось самоеслужение. Поэзия наша пробовала все аккорды, воспитывалась литературами всехнародов, прислушивалась к лирам всех поэтов, добывала какой-то всемирный языкзатем, чтобы приготовить всех к служенью более значительному. Нельзя уже теперьзаговорить о тех пустяках, о которых еще продолжает ветрено лепетать молодое,не давшее себе отчета, нынешнее поколенье поэтов; нельзя служить и самомуискусству, — как ни прекрасно это служение, — не уразумев его цели высшей и неопределив себе, зачем дано нам искусство; нельзя повторять Пушкина. Нет, неПушкин и никто другой должен стать теперь в образец нам: другие уже временапришли. Теперь уже ничем не возьмешь — ни своеобразьем ума своего, ни партийномличностью характера, ни гордостью движений своих, — христианским, высшимвоспитаньем должен воспитаться теперь поэт. Другие дела наступают для поэзии.Как во время младенчества народов служила она к тому, чтобы вызывать на битвународы, возбуждая в них браннолюбивый дух, так придется ей теперь вызывать надругую, высшую битву человека — на битву уже не за временную нашу свободу,права и привилегии наши, но за нашу душу, которую Сам небесный Творец нашсчитает перлом Своих созданий. Много предстоит теперь для поэзии — возвращать вобщество того, что есть истинно прекрасного и что изгнано из него нынешнейбессмысленной жизнью. Нет, не напомнят они уже никого из наших прежних поэтов.Самая речь их будет другая; она будет ближе и родственней нашей русской душе.Еще в ней слышней выступят наши народные начала. Еще не бьет всей силой кверхутот самородный ключ нашей поэзии, который уже кипел и бил в груди нашей природытогда, как и самое слово поэзия не было ни на чьих устах. Еще никто не черпализ самой глубины тех трех источников, о которых упомянуто в начале этой статьи.Еще доселе загадка — этот необъяснимый разгул, который слышится в наших песнях,несется куды-то мимо жизни и самой песни, как бы сгораемый желаньем лучшейотчизны, по которой тоскует со дня созданья своего человек. Еще ни в ком неотразилась вполне та многосторонняя поэтическая полнота ума нашего, котораязаключена в наших многоочитых пословицах, умевших сделать такие великие выводыиз бедного, ничтожного своего времени, где в таких тесных пределах и в такоймутной луже изворачивался русский человек, и которые говорят только о том,какие огромные выводы может сделать нынешний русский человек из нынешнегоширокого времени, в которое нанесены итоги всех веков и, как неразобранныйтовар, сброшены в одну беспорядочную кучу. Еще тайна для многих этотнеобыкновенный лиризм — рожденье верховной трезвости ума, — который исходит отнаших церковных песней и канонов[255] ипокуда так же безотчетно возносит дух поэта, как безотчетно подмывают егосердце родные звуки нашей песни. Наконец, сам необыкновенный язык наш есть ещетайна. В нем все тоны и оттенки, все переходы звуков от самых твердых до самыхнежных и мягких; он беспределен и может, живой, как жизнь, обогащатьсяежеминутно, почерпая, с одной стороны, высокие слова из языкацерковно-библейского, а с другой стороны — выбирая на выбор меткие названья избесчисленных своих наречий, рассыпанных по нашим провинциям, имея возможность,таким образом, в одной и той же речи восходить до высоты, не доступной никакомудругому языку, и опускаться до простоты, ощутительной осязанью непонятливейшегочеловека, — язык, который сам по себе уже поэт и который недаром был на времяпозабыт нашим лучшим обществом: нужно было, чтобы выболтали мы на чужеземныхнаречьях всю дрянь, какая ни пристала к нам вместе с чужеземным образованьем,чтобы все те неясные звуки, неточные названья вещей — дети мыслейневыяснившихся и сбивчивых, которые потемняют языки, — не посмели бы помрачитьмладенческой ясности нашего языка и возвратились бы мы к нему уже готовыемыслить и жить своим умом, а не чужеземным. Все это еще орудия, еще материалы,еще глыбы, еще в руде дорогие металлы, из которых выкуется иная, сильнейшаяречь. Пройдет эта речь уже насквозь всю душу и не упадет на бесплодную землю.Скорбью ангела загорится наша поэзия и, ударивши по всем струнам, какие ни естьв русском человеке, внесет в самые огрубелые души святыню того, чего никакиесилы и орудия не могут утвердить в человеке; вызовет нам нашу Россию — нашурусскую Россию: не ту, которую показывают нам грубо какие-нибудь квасныепатриоты, и не ту, которую вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся русские,но ту, которую извлечет она из нас же и покажет таким образом, что все доединого, каких бы ни были они различных мыслей, образов воспитанья и мнений,скажут в один голос: «Это наша Россия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперьдействительно у себя дома, под своей родной крышей, а не на чужбине».