1845

XXIX

Чей удел на земле выше

Никак не могу сказать вам, чей удел на земле выше и кому суждена лучшаяучасть. Прежде, когда я был поглупее, я предпочитал одно звание другому, теперьже вижу, что участь всех равно завидна. Все получат равное воздаяние — как тот,которому вверен был один талант и он принес на него другой, так и тот, которомудано было пять талантов и который принес на них другие пять. Даже, я думаю,участь первого еще лучше, именно оттого, что он не пользовался на землеизвестностью и не вкушал очаровательного напитка земной славы, подобнопоследнему. Чудна милость Божия, определившая равное воздаяние всякому,исполнившему честно долг свой, царь ли он или последний нищий. Все они тамуравняются, потому что все внидут в радость Господина своего и будут пребыватьравно в Боге. Конечно, Сам Христос сказал в другом месте:«В дому Отца Моего обители многи суть»[169];но как помыслю об этих обителях, как помыслю о том, что должны быть у Богаобители, не могу удержаться от слез и знаю, что никак бы не решил, какую из нихвыбрать себе, если бы только действительно был удостоен Небесного Царства ивопрошен: «Какую из них хочешь?» Знаю только то, что сказал бы: «Последнюю,Господи, но лишь бы она была в дому Твоем!» Кажется, ничего бы не желалосьбольше, как только служить тем избранным, которые уже удостоились созерцать вовсем величии Его славу. Лежать бы только у ног их и целовать святые ихноги!

1845

XXX

Напутствие[170]

На письмо твое теперь не буду отвечать; ответ будет после. Все вижу и слышу:страданья твои велики. С такою нежною душою терпеть такие грубые обвиненья; стакими возвышенными чувствами жить посреди таких грубых, неуклюжих людей,каковы жители пошлого городка, в котором ты поселился, которых уже однобесчувственное, топорное прикосновение в силах разбить, даже без их ведома,лучшую драгоценность сердечную, медвежьей лапой ударить по тончайшим струнамдушевным, данным на то, чтобы выпеть небесные звуки, — расстроить и разорватьих, видеть, в прибавленье ко всему этому, ежедневно происходящие мерзости итерпеть презренье от презренных! Все это тяжело, знаю. Твои страданья телесныетяжелы не меньше: твои нервические недуги, твоя тоска и эти страшные припадкиагонии, которою ты одержим теперь, — все это тяжело, тяжело, и ничего больше немогу сказать тебе, как только: тяжело! Но вот тебе утешенье. Это еще начало;оскорблений тебе будет еще больше: предстанут тебе еще сильнейшие борьбы совзяточниками, подлецами всех сортов и бесстыднейшими людьми, для которых ничегонет святого, которые не только в силах произвести то гнусное дело, о котором тыпишешь, то есть подписаться под чужую руку, дерзнуть взвести такое ужасноепреступление на невинную душу, видеть своими глазами кару, постигшуюоклеветанного, и не содрогнуться, — не только подобное гнусное дело, но еще внесколько раз гнуснейшие, о которых один рассказ может лишить навеки сначеловека сердобольного. (О, лучше бы вовсе не родиться этим людям: весь сонмнебесных сил содрогнется от ужаса загробного наказанья, их ждущего, от которогоникто уже их не избавит.)

Встретятся тебе бесчисленные новые поражения, неожиданные вовсе. На твоемпочти беззащитном поприще и незаметной должности все может случиться. Твоинервические припадки и недуги будут также еще сильнее, тоска будет убийственнейи печали будут сокрушительней. Но вспомни: призваны в мир мы вовсе не дляпраздников и пирований. На битву мы сюда призваны; праздновать же победу будемтам[171]. А потому ни на миг мы не должныпозабывать, что вышли на битву, и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей:как добрый воин, должен бросаться из нас всяк туда, где пожарче битва. Всех насозирает свыше небесный Полководец, и ни малейшее наше дело не ускользает от Еговзора. Не уклоняйся же от поля сраженья, а выступивши на сражение, не ищинеприятеля бессильного, но сильного. За сраженье с небольшим горем и мелкимибедами не много получишь славы. Не велика слава для русского сразиться смиролюбивым немцем, когда знаешь вперед, что он побежит; нет, с черкесом,которого все дрожит, считая непобедимым, с черкесом схватиться и победить его —вот слава, которою можно похвалиться! Вперед же, прекрасный мой воин! С Богом,добрый товарищ! С Богом, прекрасный друг мой!

1846

XXXI

В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особенность[172]

Несмотря на внешние признаки подражания, в нашей поэзии есть очень многосвоего. Самородный ключ ее уже бил в груди народа тогда, как самое имя еще небыло ни на чьих устах. Струи его пробиваются в наших песнях, в которых малопривязанности к жизни и ее предметам, но много привязанности к какому-тобезграничному разгулу, к стремлению как бы унестись куда-то вместе с звуками.Струи его пробиваются в пословицах наших, в которых видна необыкновеннаяполнота народного ума, умевшего сделать все своим орудием: иронию, насмешку,наглядность, меткость живописного соображенья, чтобы составить животрепещущееслово, которое пронимает насквозь природу русского человека, задирая за все ееживое. Струи его пробиваются, наконец, в самом слове церковных пастырей[173] — слове простом, некрасноречивом, нозамечательном по стремлению стать на высоту того святого бесстрастия, накоторую определено взойти христианину, по стремлению направить человека не кувлечениям сердечным, но к высшей, умной трезвости духовной. Все это пророчилодля нашей поэзии какое-то другим народам неведомое, своеобразное и самобытноеразвитие. Но не из сих трех источников, уже в нас пребывавших, ведет началонаша сладкозвучная поэзия, ныне нас услаждающая; так же, как и строениенынешнего нашего гражданского порядка произошло не из начал, уже пребывавшихпрежде в земле нашей. Гражданское строение наше произошло также не правильным,постепенным ходом событий, не медленно-рассудительным введением европейскихобычаев, — которое было бы уже невозможно по той причине, что уже слишкомвызрело европейское просвещение, слишком велик был наплыв его, чтобы неворваться рано или поздно со всех сторон в Россию и не произвести без такоговождя, каков был Петр, гораздо большего разладу во всем, нежели какойдействительно потом наступил, — гражданское строение наше произошло отпотрясения, от того богатырского потрясения всего государства, которое произвелцарь-преобразователь, когда воля Бога вложила ему мысль ввести молодой народсвой в круг европейских государств и вдруг познакомить его со всем, что нидобыла себе Европа долгими годами кровавых борений и страданий. Крутой поворотбыл нужен русскому народу, и европейское просвещение было огниво, которымследовало ударить по всей начинавшей дремать нашей массе. Огниво не сообщаетогня кремню, но покамест им не ударишь, не издаст кремень огня. Огонь излетелвдруг из народа. Огонь этот был восторг, восторг от пробужденья, восторгвначале безотчетный: никто еще не услышал, что он пробудился затем, чтобы спомощию европейского света рассмотреть поглубже самого себя, а не копироватьЕвропу; все толь ко услышало, что он пробудился. Уже самый этот крутой поворотвсего государства, произведенный одним человеком, — и притом самим царем,который великодушно отказался на время от царского званья своего, решилсяизведать сам всякое ремесло и с топором в руке стать передовым во всяком деле,дабы не произошло никаких беспорядков, следующих при малейшем измененьегосударственных форм, — был делом, достойным восторга. Переворот, которыйобыкновенно на несколько лет обливает кровью потрясенное государство, еслипроизводится бореньями внутренних партий, был произведен, в виду всей Европы, втаком порядке, как блистательный маневр хорошо выученного войска. Россия вдругоблеклась в государственное величие, заговорила громами и блеснула отблескомевропейских наук. Все в молодом государстве пришло в восторг, издавши тот крикизумленья, который издает дикарь при виде навезенных блестящих сокровищ.Восторг этот отразился в нашей поэзии, или лучше — он создал ее. Вот почемупоэзия с первого стихотворения, появившегося в печати, приняла у насторжествующее выражение, стремясь высказать в одно и то же время восхищенье отсвета, внесенного в Россию, изумленье от великого поприща, ей предстоящего, иблагодарность царям, того виновникам. С этих пор стремленье к свету стало нашимэлементом, шестым чувством русского человека, и оно-то дало ход нашей нынешнейпоэзии, внеся новое, светоносное начало, которого не видно было ни в одном изтех трех источников ее, о которых упомянуто вначале.