Несмотря на все его выпады, ругань, стук кулаком по столу, я все же заметил, что у него нет никаких материалов, никаких доказательств против меня. Туманные обвинения, общие фразы. Просто необходимо мне что-нибудь «пришпандорить». И это он должен сделать любой ценой, иначе зачем его будут держать на службе и платить жалованье. К тому же солидное.
Однажды поздней ночью, когда у него от усталости слипались глаза и смертельно мучил сон, на мой вопрос, вышел ли когда-нибудь хоть один человек из этих застенков на волю, случаются ли у них чудеса, когда кого-нибудь признают невиновным, он забылся и проронил:
— Мы тут работаем без брака… Коль птичка попалась к нам, в клетку, — пиши пропало. Навсегда захлопнулась клетка — и каюк. Наш начальник — Лаврентий Павлович, а Сосо — его лучший друг, понимают друг друга с полуслова. Нам только подай человека, а статью ему мы подберем, как пить дать…
Он усмехнулся сквозь дрему, и от этой сатанинской усмешки у меня по спине побежала мурашка…
Он иногда любил философствовать, показывать свою ученость, возможно, поэтому майор все свое негодование обратил на то, что я писал на еврейском языке. Этим я, мол, пробуждал в народе национальные чувства… А это есть преступление. Не только я, но все мои коллеги, которые пишут на этом древнем языке, сдерживаем процесс ассимиляции нашего народа, точнее, мы занимаемся вредительством и даже контрреволюцией. Мы, утверждал он глубокомысленно, скоро построим что? Коммунизм. А при коммунизме что будем иметь? Один язык на всех. Что это будет за язык? Конечно, русский… А все другие надо забыть раз и навсегда. Должна также быть одна культура на всех. А мы что делаем? Ставим палки в колеса, возрождаем другие языки, разные национальные культуры. Вот всех националов надо изолировать от общества, ибо они есть враги народа. Их надо убрать с пути…
Его «глубокие» теоретические рассуждения вызывали у меня улыбку, несмотря на всю трагичность моего положения.
Эта улыбка постоянно вызывала у него гнев, возмущение, приводила в бешенство, и он готов был меня растерзать. Останавливало его то, что он понимал: его теоретические экскурсы не очень убедительны, что-то не совсем логично.
Много дней подряд меня приводили в этот осточертевший мне мрачный кабинет, и я слушал бредни горбуна. К тому же, часто я тут заставал новых толкователей «теории», и все начинали допрос с самого начала.
Понятно, это меня чертовски раздражало.
Каждый день приносил все новые загадки. Отсутствие горбуна для меня тоже было загадкой, и я думал, что же с ним случилось? Куда он исчез?
Собственно, на кой черт он мне сдался? Мне нужен тот майор, как зубная боль! Какая разница, кто сидит в кресле, он или другой, — еще более мрачные, противные, тупые. В каждое слово, обращенное к тебе, вкладывали издевку, ненависть. Они все на один лад, десятилетиями вскормленные на ненависти к людям. В каждом видят врага, шпиона, националиста. Они мало отличаются друг от друга — одинаковые циники, задают одинаковые вопросы, сверлят вас хищным взглядом одинаково, повадки у них одинаковые, невелика разница между ними.
И все же я вскоре заметил, что один из них исчез, испарился. Что ж, подумал я, туда ему и дорога. Этих жуков тут хватает. Нет сутулого майора, придет иной на его место. Кому он нужен? Кто его когда-нибудь вспомнит?
Но вот прошло какое-то время и тот появился. Жив курилка! Он сидел, как и раньше, на своем месте. С его головы не упал ни один волос.
Оказывается, он отсутствовал столь длительное время неспроста. Был занят важными «государственными делами» по разоблачению опасного преступника… Меня.
В тот далекий четверг, когда меня посреди бела дня схватили в самом центре города, неподалеку от моего дома, втиснули в черную «Победу» и повезли в тюрьму, где скрупулезно обыскали с головы до ног, среди моих бумаг нашли командировочное удостоверение Союза писателей на длительную поездку в Карпаты. Я там некоторое время жил в рабочем поселке, на нефтепромысле, в горах. Я собирался написать книгу об этом удивительном крае, о нефтяниках и собирал материалы, присматривался к жизни рабочих.
Странный арестант! — возмущались следователи. — Он надеется, что вырвется из этих стен. Все начисто отвергает, отказывается подписывать протоколы допроса, ничего плохого не говорит ни о себе, ни о своих сообщниках, которые сидят в соседних камерах и в тюрьмах других городов. Организаторы антисоветского центра, служившего международному империализму, — некоторые уже признались, дали о себе показания, а этот хочет быть умнее всех. Продолжает настаивать, что никакого «центра» не существовало, что это все выдумки «органов». Нашел с кем спорить…
Кому он собирается доказывать, что все «дело» ничего не стоит, все построено на песке, — это, мол, сфабриковано от начала до конца, грязная история?..
Но кто этого не знает — органы никогда не ошибаются. Они располагают точными материалами, что писатели — это враги народа, а те, которые пишут на национальных языках, — яростные буржуазные националисты. Стало быть, их место в тюрьмах и лагерях.
Чем больше он будет артачиться, тем хуже для него!
Вел бы он себя здесь прилично, выписали бы ему по «особому совещанию» или «тройке» десяток лет — и дело с концом.
Но коль он завелся, то ему несдобровать. Непременно схлопочет здесь максимальный срок — двадцать пять, пять и десять. Чтобы не был таким умным и с «органами» не шутил.
И вот оказывается, что арестованный долгое время жил в Карпатах, бродил по нефтепромыслам. Но это, должно быть, — чистая ложь. Знаем, как эти писатели маскируются. Наверняка занимался вредительством, диверсионной деятельностью, подрывал экономику страны, то ли еще хуже — вел среди населения антисоветскую пропаганду, мало что такие типы могут натворить в Карпатах, в глуши, в горах! Ведь там действовали бандеровцы — противники советской власти, украинские националисты. Не исключено, что подследственный ездил в Карпаты, дабы связаться с ними, установить связь между еврейскими и украинскими националистами.
Вот такой бы сюжетик вплести в «дело». Оригинально получится! Начальство оценит такой поворот дела, представит к награде, отметит, а возможно, и по службе повысит… — Так размышлял примерно сутуловатый, мрачный майор-следователь и, с благословения своих хозяев, укатил в Карпаты, по моим следам…
Майор прибыл в город нефтяников и, естественно, первый визит вежливости нанес секретарю горкома партии Бороздину. Стал расспрашивать, какую антисоветскую агитацию я проводил на промыслах среди населения, когда тут пребывал? Не было ли в то время вредительских актов и прочее. Нужно, мол, разоблачить врага народа, которого недавно репрессировали, и требуется против него компромат…
Секретарь оказался честным и смелым человеком. Бывший шахтер из Донбасса, он смотрел на мрачного гостя с удивлением, выявил свое полное недоумение по поводу моего ареста и сказал, что это, видно, какое-то недоразумение, никакой антисоветской агитации писатель не проводил, напротив, провел целый ряд литературных выступлений на промыслах, в школах, обрел большое уважение слушателей, напечатал в газете ряд литературных очерков, собирал материал для будущей книги, читатели дружелюбно принимали гостя из столицы. А то, что такого человека репрессировали, — это, видать, какое-то недоразумение, нелепость…
Следователь ждал другого ответа и был разочарован. Он не ждал таких слов от самого секретаря горкома. Тот обо мне говорил так, будто идет разговор не об узнике, а о человеке, которого собираются представить к высокой награде…
Такой отзыв о моем пребывании в Карпатах, обо мне лично никак не устраивал пришельца, а уехать отсюда ни с чем, несолоно хлебавши, он не мог. Будет большая нахлобучка от начальства, а возможно, и похуже. И следователь стал стращать секретаря, что, мол, он потерял бдительность, не смог разглядеть врага, который жил рядом с ним.
Однако Бороздин оказался не из робкого десятка и, рассердившись, отпустил в адрес горбача несколько крепких шахтерских слов.