Скажут: «Он был врагом народа…»

«Если враг не сдается, его уничтожают».

Вокруг было тихо как в могиле. И вдруг послышались шаги. Дверь медленно открылась, и я, словно в тумане, увидел надзирателя. Он окинул меня сердитым, мрачным взглядом и негромко пробурчал:

— Ну, контра, вылазь. Кончай отдыхать…

Я не мог двинуться с места. Все тело сковано, руки и ноги как бы омертвели. Широко открыл рот, чтобы глотнуть побольше воздуха.

Боже, сколько времени я простоял в этой живой могиле? Час, сутки, ночь? Казалось, целая вечность. Теперь я не способен был даже сделать шага. Представляю, какой у меня вид! Я даже не прореагировал на издевку надзирателя: «Кончай отдыхать», хотя в таких случаях не могу промолчать.

— Ну, чего ты возишься, шевелись… Или тебе тут нравится? Могу продлить удовольствие. Шевелись!

Должно быть, уже светает. Скоро наступит новый день. Что он мне принесет? Я нахожусь так близко от моего дома — всего в каких-то трех-четырех кварталах от этого каземата. Там сходят с ума мои самые близкие и родные люди, не спят, как и я, ждут не дождутся весточки от меня, не знают, что со мной — жив ли я еще? Там, в том же доме, еще остались мои друзья, товарищи. Наверное, никто из них не чувствует себя спокойно. Для всех, видно, было тоже громом среди ясного неба сообщение о том, что меня бросили за решетку. Так могут в любую минуту поступить и с ними. А возможно, они еще на воле? Хотя что это за воля? Несколько раз следователь цинично мне говорил: «Спи скорее, подушка нужна… Надо кончать «следствие» — нужна камера… Там целая очередь стоит к нам…»

Совсем недалеко отсюда — мой дом. Мои книги. Письменный стол, покрытый толстым слоем пыли. Видно, после того, как меня схватили на улице и потащили в этот каземат, дома был учинен обыск, точнее погром, и превратили мой кабинет в свалку, все перевернули вверх дном… И что они могли найти, кроме книг, рукописей, записных книжек…

Неужели там, на воле, может кому-нибудь из моих знакомых, товарищей взбрести в голову, что я совершил какие-то преступления? Неужели кто-то сможет поверить, что я был замешан в каком-то заговоре, изменил Родине? А каково теперь моему маленькому сыну, который еще недавно рассказывал ребятишкам-сверстникам в детском саду, как его папа «воевал с фашистами». А каково моей жене, которую ругали на собраниях, требуя объяснений, почему она вовремя не разглядела и не разоблачила мужа — «врага народа», где была ее большевистская бдительность? А каково было моей старушке матери, которая выплакала свои глаза, писала жалобы товарищу Сталину, чтобы освободил ее сына-фронтовика…

В дальнем окне я увидел полоску светлеющего неба. Откуда-то донесся отдаленный шум первого трамвая. Вот-вот настанет новый день.

Я стоял в ожидании приказа стражника, который почему-то медлил, тревожно оглядывался по сторонам. Наконец-то он заворчал:

— Ну, хватит глазеть. Руки назад, и топай!

И я пошел, еле волоча ноги, измученный, истерзанный еще одной страшной ночью. Голова раскалывалась, иссякали последние силы. Я шел, думая лишь об одном: «Дадут ли сегодня хоть немного поспать, кончатся ли мои муки?»

И снова меня вели извилистыми мрачными коридорами в сторону моей камеры.

Иллюзий я себе не строил.

Уже заранее знал, что надзиратель, который стоит как истукан возле моей обители, затолкает меня вовнутрь, захлопнет за мной железную дверь, прикажет раздеться и лечь спать. Но как только сомкну глаза и попробую подремать, он тут же раскроет дверцу «кормушки», прикрикнет хлиплым своим голосом:

— Хватит, кончай ночевать! Ходи, контра… Подъем!

Вот я снова переступил порог знакомой камеры-одиночки. После подвала, карцера да и чудовищного «боксика — стоячего гроба», камера, пропахшая карболкой, потом, парашей, показалась мне подлинным раем…

Не раздевшись, только сбросив башмаки, я залез под одеяло и тут же получил нахлобучку надзирателя, заглянувшего в «глазок». Как я посмел лечь в одежде?! Так не положено!

«Боже, какая забота здесь о живом человеке!» — подумал я.

Пришлось повиноваться.

Снял с себя одежду. Только укрылся одеялом, как раздался зычный крик моего повелителя:

— Встать! Подъем! Ходи, ходи!..

Он, кажется, понял, что обозначает мой взгляд. Но что поделаешь. У них свои законы. Приходится подчиняться.

Начинался очередной мучительный день. Невозможно себе представить, что будет дальше, что они еще придумают?

«Главное — человек, статью ему подберем»

Следователи у меня так часто сменялись, что я не успевал запоминать их физиономии и чины.

Трудно было понять, зачем это делается? Видно, чтобы легче запутать человека, сбить его с толку, задушить в нем силу воли.

Вчера меня буравил своим злобным оком один «рыцарь», а сегодня — другой.

Сначала угрожал дикими пытками какой-то сопляк, только что надевший лейтенантские погоны, вымуштрованный, заносчивый, старающийся казаться грозным, затем появился спившийся капитан, неряшливо одетый, грязноватый, не выпускающий из толстых мокрых губ окурок папиросы.

Теперь передо мной сутулый неуклюжий капитан, с узким длинным лицом, с седыми волосами на острой голове. Он в сотый раз задает одни и те же стандартные вопросы, заведомо зная, что я на них отвечу. Видно, решил взять меня измором. Через него, наверное, прошло людей больше, чем волос на его неуклюжей голове. Этот не буравит меня глазами, он вообще не смотрит на меня, то и дело достает из ящика стола какие-то пилюли, глотает их, кривится, хватается за печенку, то за бок, живот. Иной раз безбожно скрипит зубами, ругается, как последний извозчик, проклиная вслух радикулит, который его мучает, и свою злобу изливает на мне. Правда, не очень сильно. Он, видать, понимает, что никакой вины за мной нет, но десять лет — «детский срок» — все же велели ему «протокольно оформить», чтобы начальство было довольно его работой.

Во время допроса вдруг вламывается в кабинет цела орава чиновников, присаживаются где попало, смотрят на меня с интересом. Как-никак упрямого писателя надо «оформить», и они начинают бомбардировать вопросами. Не успел закончить один, как уже вмешивается другой. Только открываешь рот, отзывается третий, четвертый.

Оглядываюсь во все стороны, не зная, кому раньше отвечать.

Такой «десант» обычно врывается неожиданно, поздней ночью, когда мир спит, а ты вынужден до рассвета отбиваться от провокационных вопросов.

Кое-кто из этих молодчиков задает вопросы просто для того, чтобы оскорбить, унизить, поиздеваться, а кто просто, ради забавы, показать свою «ученость».

А ночь безумно длинна, и до самого рассвета не должны дать тебе передохнуть.

Они устроили целый спектакль, соревнуясь в остроумии и солдафонской грубости.

Один ругается, как одесский биндюжник, второй старается показать свою вежливость, мягкость: зачем, мол, грубить, ведь мы с вами люди интеллигентные, не упирайтесь, скорее признайтесь во всем, подпишите, что вам велят, скорее получите свой срок и отправитесь в лагерь, а там как-никак свежий воздух, будете среди людей, а не в одиночной камере. Там ведь тоже можно жить. Спи себе, сколько душе угодно, забивай «козла». Играй в шахматы… Чем плохо? Кормят, конечно, не так, как в киевских ресторанах, попроще, но умереть от голода не дадут… Надо вкалывать то ли на шахте, то ли на лесоповале — скучно не будет…

Слушаешь такого циника и с трудом сдерживаешься, чтобы не наговорить ему такое, что тебя сразу отправят в карцер.

И все это служит одной цели — они должны держать тебя все время в напряжении, на «конвейере», не давать тебе спать, давить на твою психику, на твои нервы, чтобы окончательно сломить, заставить быть податливым, выбить из тебя то, что им нужно.

Уже много дней я не вижу своего следователя, сутулого мрачного майора, который в первые дни решил меня припугнуть, поиграв перед моими глазами ножом…