— Да, но ребята так внимательно слушали… Им было интересно, — попробовал оправдываться я.
— Вот именно! — прервала она меня. — Мне тоже было интересно, но это не урок… Это митинг… Красноречие ради аплодисментов, и вы их таки получили, еще и цветок в придачу. Прежде всего вы должны были стать учителем, изложить тему, поднять с места одного ученика, второго, третьего, проверить, как они усвоили материал. А вы устроили фейерверк… Извините за откровенность, но больше тройки я вам не поставлю, тройка с минусом… Нет, учителя из вас не получится!
Тут вмешался второй экзаменатор, высокий, худощавый доцент в пенсне на вздернутом носу:
— Видите ли, голубчик, — вежливо заметил он, — я не хочу быть таким категоричным, как Элеонора Давидовна. Она к вам чрезмерно строга, это не педагогично. Но положа руку на сердце я вам должен сказать: разве можно проводить урок на одном дыхании, без пауз? Вы даже не поинтересовались, как ученики усвоили сказанное вами. Вы на меня не обижайтесь, но…
— Мне казалось, что можно проводить уроки по-разному, — попытался оправдаться я. — Если бы ребятам было неинтересно, они бы не слушали. А так сидели тихо… Это признак…
— …признак того, — вмешалась разъяренная Элеонора Давидовна, — что они ничего не усвоили! Повторяю: это было выступление на литературном вечере — и только! Нет, нет, учителя из вас не получится. Где это видано, чтобы ученики аплодировали учителю!.. Театр… Цирк!.. Три с минусом и не больше…
Грозный приговор был вынесен мне моими преподавателями, и я не мог им возразить. Казалось, что они расстроены больше, чем я. Но я не принял это близко к сердцу. Сокурсники меня не осуждали. Мой друг, поэт Григорий Диамант, с которым мы сидели за одной партой, то и дело подмигивал мне: мол, не унывай, все равно ни тебя, ни меня не прельщает карьера учителя, наше дело — писать книги, а детей пусть обучают другие.
В деканате мне сказали, что случай в школе — не велика беда. Теперь для меня главное хорошо написать дипломную работу. Конечно, известны случаи, когда неплохие писатели не кончали высших учебных заведений и не имели дипломов, но, коль уж я дошел до последнего курса, надо защитить диплом. Мало ли что в жизни бывает, иметь лишнюю профессию еще никому не мешало.
Через несколько дней меня вызвала Элеонора Давидовна — она уже стала деканом, заменила недавно репрессированного доцента Шапиро — и, сделав вид, будто ничего не произошло, сообщила, что утверждена тема моей дипломной работы: «Современная немецкая революционная литература — Вилли Бредель, Иоганнес Бехер, Эрих Вайнер, Ганс Мархвица».
Я скривился. Тема интересная, но очень сложная, на нее потребуется много времени, но меня успокоили, — в работе мне поможет консультант. С таким прекрасным специалистом я буду чувствовать себя, как рыба в воде: известный критик и литературовед профессор Перлин…
Это меня обрадовало. Изумительный человек, известный ученый. Хоть он намного лет старше меня, но ко мне относился как к равному. Мы изредка встречались с ним на собраниях и заседаниях, к тому же принадлежим к одной писательской организации…
Мои сокурсники даже позавидовали, что мне придется работать с таким уважаемым человеком. Студенты, преподаватели, профессора относились к нему с большой любовью. Честность и благородство этого человека, интеллигентность и эрудиция подкупали всех. Его лекции, выступления на литературных вечерах, глубокие статьи в газетах и журналах всегда вызывали интерес. Это был фанатик своего дела, он имел много поклонников, и об этом все знали. То, что судьба свела меня с такой личностью, радовало и одновременно пугало. Несмотря на доброту, это был бескомпромиссный человек. Сдать экзамен ему было непросто. Он не терпел болтовни, мог, что называется, с ходу определить, подготовленный студент или просто хочет «спихнуть» предмет. И я понял, что придется мне крепко потрудиться, прежде чем явиться к нему на консультацию.
И я на время отложил все свои дела. Погрузился с головой в работу. Отказался на время от поездок, командировок, выступлений, много читал, подбирал материал по теме, чтобы при встрече с именитым литератором не попасть впросак.
Встреча не состоялась
Прошло немало времени. Мое усердие дало неплохие результаты, и я наконец почувствовал, что могу встретиться со своим консультантом…
Между тем время было напряженное. Всех лихорадило. Все чаще проходили собрания студентов, преподавателей. Порой они затягивались до глубокой ночи. Речи были горячие. Ругали друг друга, обвиняли в отсутствии большевистской бдительности, в ослаблении борьбы против вражеских элементов, оппозиционеров и уклонистов.
В коридорах тревожно перешептывались. Узнавали об арестах знакомых. Люди пытались понять, откуда вдруг появилось в стране столько вражеских элементов? Какие цели они преследуют? На шумных собраниях исключали из партии и комсомола студентов и преподавателей, выражали им политическое недоверие. Отстраняли от учебы молодых ребят за то, что их родители оказались «врагами», репрессированы. Вспоминали о тех, кто когда-то высказался неодобрительно о делах в институте, о порядках в подшефных колхозах; многим приходилось отрекаться от своих прошлых «ошибок», публично отказываться от неблагонадежных родителей и родственников. Газетные полосы были заполнены материалами о процессах против разного рода уклонистов, саботажников, вредителей.
В эти дни я несколько раз встречал моего профессора. Он сидел на собраниях тихо, стараясь оставаться незамеченным. Его чисто выбритое, загорелое лицо было мрачным. Раньше он любил выступать, заводил дискуссии, разговаривал со студентами, а теперь все больше держался особняком от всех, стал молчаливым и хмурым.
Я замечал, что профессор чем-то встревожен, но надеялся, что это ненадолго и не связано с мрачными событиями, которые происходят вокруг нас.
Профессор принадлежал к тем людям, которые вкладывали душу в любимое дело, он был влюблен в литературу, искусство, и ничто иное его не волновало: в политику не вмешивался, не занимался общественными делами, и ни в каком политиканстве его нельзя было заподозрить.
Я откладывал нашу с ним встречу, но постепенно вопросов накопилось столько, что дальше ждать было нельзя.
Профессор внимательно листал свою записную книжечку, куда заносил самые важные пометки, она заменяла ему календарь. Долго расспрашивал меня, когда мне удобнее прийти к нему, словно главным действующим лицом в этом деле был не он, а я.
Наконец, мы договорились о дне и времени у профессора дома.
Зная, что он исключительно пунктуальный человек и не терпит опозданий, — у него дорога каждая минута, — я постарался быть предельно точным, прийти вовремя, не опаздывая.
Стояло бабье лето. В один из таких дней вечером, когда с деревьев щедро падали созревшие каштаны, я отправился в небольшой тихий переулок на улице Чапаева, что неподалеку от Владимирского собора. Солнце закатилось за горизонт, озаряя небо пламенными полотнищами. Пятиэтажный дом стоял на углу, окруженный высокими тополями. Я вошел в прохладное парадное и стал неторопливо подниматься на последний, пятый, этаж.
Шел с каким-то странным, тревожным предчувствием, думая о том, с чего начать разговор. Вопросов набралось у меня немало, и в голове все путалось. Я часто встречался с профессором в институте, на собраниях, но не представлял себе, как буду себя чувствовать в его кабинете. Поэтому поднимался по высоким ступеням, испытывая все большую робость.
У самых дверей остановился, переводя дыхание. Как на грех, электрическая лампочка еще не горела, и искать кнопку звонка пришлось ощупью.
Осторожно нажал на кнопку и услышал гулкий звонок. Затаив дыхание, я стоял в ожидании и прислушивался к тишине. Шагов не слышно, полное безмолвие. Я огляделся, затем снова нажал на кнопку звонка, приложил ухо к замочной скважине, удивляясь, почему нет ответа? Я стал беспокоиться: не ошибся ли адресом? Может, пришел не вовремя и дома никого нет? Подумал с минутку — нет, вроде ничего не напутал, пришел точно в назначенный час. Решив, что просто плохо работает звонок, я стал колотить в дверь кулаком, сперва робко, потом сильнее.