Только бы не был нарушен мир, только бы не вспыхнула война. Наша печать замалчивала о преступлениях гитлеровских палачей на оккупированных ими землях, дабы не обидеть наших новых «друзей» в Берлине. Но по всему чувствовалось, что пламя войны не минет и нас. В воздухе пахло грозой.

Однако многие слепо верили в силу и мудрость Сталина — коль он заключил договор о дружбе с самым коварным врагом, значит, знал, что делал. Ему все известно. Мы отодвинули этим договором войну и выкроили себе передышку. Пусть капиталисты воюют, а мы останемся в стороне…

Да, мало кто верил, что война вспыхнет так нежданно-негаданно, что гитлеровские орды, несмотря на мирный договор, осмелятся напасть на нас.

Газеты и радио восхваляли мудрую политику великого вождя на дипломатическом фронте. Война отодвинута на много лет, а возможно, и навсегда. Отныне наши народы будут жить мирно и строить новую жизнь.

А фашисты вели себя все наглее, возводили укрепления на границе с нами и не скрывали своих наглых намерений.

Тем временем «отец народов» продолжал борьбу с «внутренними врагами». Готовились все новые процессы, проводились чистки от «чуждых элементов», которые по-прежнему «проникали» во все сферы нашего общества.

Особо тщательно «чистили» ряды армии. Дошло до того, что врагами и шпионами были объявлены все высшие командиры, уничтожили талантливейших полководцев, среди которых были Тухачевский, Блюхер, Якир, Уборевич, Примаков, Егоров… Весь цвет нашей армии…

Редакции журнала сверху советовали помещать больше материалов, разоблачающих «врагов народа».

«Войны не будет…»

При подготовке материалов в журнал все время приходилось быть начеку, чтобы, упаси Господь, не проскользнуло слово «фашист», чтобы не было ни малейшего намека на преступления нацистов в оккупированной ими Европе. Отныне немцы — наши друзья. Все газеты перепечатывали снимок из «Правды» — улыбающиеся физиономии Риббентропа и Молотова. Они только что поднялись из-за стола после подписания мирного договора между Берлином и Москвой.

Ожесточилась цензура — то и дело приходилось выбрасывать из статей целые куски, которые могли бы вызвать недовольство Берлина.

Однажды ночью меня вызвал Лысенко, секретарь по пропаганде ЦК партии. (Он погиб в первые же дни войны под Киевом). Сначала я подумал, что это связано с редактируемым мною еврейским журналом. Но на столе у Лысенко лежал еще пахнущий типографской краской сигнальный экземпляр моей новой книги «Повесть про людей одного местечка». Зачем секретарю ЦК понадобилась моя книга? И вдруг я вспомнил: там есть картины бесчинств немцев во время оккупации Украины в восемнадцатом году. О грабежах захватчиков и о борьбе с ними украинского народа. Я смотрел на свое детище и чувствовал большую тревогу за ее судьбу: должно быть, пустят под нож.

Лысенко смотрел на меня с участием и слегка улыбался. Затем спросил:

— Ну, что будем делать? Я только что прочитал вашу повесть. Мне понравился юмор, книга хорошо читается… Но как нам быть… с немцами?

Я ответил, что писал об оккупантах Украины в 1918 году. Это историческая правда…

Заметив, что у секретаря хорошее настроение, добавил:

— Мне кажется, ничего страшного. Немцы узнают, что я еврей, и не станут читать мою книгу…

Он рассмеялся и замял дело. Книгу не запретили.

Была ранняя весна сорок первого года. Я приехал во Львов на встречу с новыми авторами журнала, выступил на литературном вечере.

В это же время в оперном театре проходили концерты известной артистки из Узбекистана Тамары Ханум. Она славилась своим исполнением песен и танцев народов Советского Союза. Это была очень популярная артистка. Как же не пойти на ее концерт!

И мы отправились в театр.

Там царила необычайная суматоха. Ждали каких-то важных гостей, которым отвели самые лучшие места.

Кто же эти гости, ради которых так старалась администрация театра? Оказывается, во Львове находилась делегация гитлеровского военного штаба. Генералы заняли первый ряд партера. Сытые, толстобрюхие боровы были все на одно лицо. Они строевым шагом вошли в зал и важно расселись на своих местах. На парадных мундирах сверкали кресты за заслуги в разгроме Польши, Чехословакии, захват Вены. На рукавах — широкие повязки со свастикой.

Поднялся занавес, и Тамара Ханум в ярком, пышном наряде, в блестящей тюбетейке выпорхнула на сцену; зал встретил ее восторженными аплодисментами.

Она порхала по сцене, как бабочка. Каждый ее номер публика приветствовала громкой овацией, только напыщенные гитлеровские солдафоны сидели с каменными лицами.

Тамара Ханум старалась не замечать их, ее больше привлекала галерка и задние ряды партера. Она пела и танцевала именно для этих зрителей.

Они понимали, что напыщенные гаулейтеры в черных мундирах со свастикой на рукавах противны актрисе, и казалось, она ни за что бы не вышла на сцену, зная, что они придут ее слушать, но теперь у нее другого выхода не было. Надо петь и танцевать, да еще делать вид, будто ее ничто не смущает. Одновременно думала, как бы им испортить настроение. И, исполнив несколько песен на разных языках, она запела известную народную еврейскую песню «Портняжка».

Немцы скривились, заерзали на местах, переглянулись. Им явно не пришлась по душе эта песня, хотя публика встретила ее бурными аплодисментами.

В зале возникло замешательство, но певица продолжала выступать с необычным вдохновением, четко произнося каждое слово.

Лилась задушевная мелодия. Актриса порхала по сцене, вкладывая в эту песенку всю душу.

Вдруг послышался скрип стульев, сильный кашель. Актриса заволновалась, но продолжала петь.

Немцы, как по команде, вскочили со своих мест и, громко стуча сапожищами, направились к выходу.

Лицо актрисы озарилось доброй усмешкой. Она слегка покачала головой и допела песню до конца, вызвав бурю аплодисментов.

То лето, несмотря ни на что, обещало много хорошего, больших изменений в стране, внушало какие-то надежды. Естественно, войны не должно быть, не будет! Люди, а самое главное любимый отец народов, этого не допустят.

А между тем по ту сторону наших границ нарастала тревога, там бряцали оружием.

А в Москве открылась Всесоюзная сельскохозяйственная выставка, широко разрекламированная по всей стране. Большая группа наших писателей отправилась в столицу. Интересно ведь и полезно побывать на такой грандиозной выставке!

Многое из того, что создавалось в те предвоенные годы, — в частности сельскохозяйственная выставка на окраине Москвы, ее позолоченные помпезные павильоны и шпили, — поражало своим размахом и внешним богатством, нагромождением скульптур вождя, его бесчисленных портретов, барельефов. На каждом шагу полыхали красные знамена и транспаранты. Всюду гремела медь оркестров. Гудели громкоговорители. На сооруженных площадках пели и танцевали артисты, показывали свое немудреное искусство акробаты-циркачи.

В пышных павильонах демонстрировались дары колхозных полей, полное изобилие.

И все это нагромождение должно было символизировать благополучие страны, беспредельную радость.

Дня три мы бродили по выставке, по Москве и с чувством непонятной тревоги возвращались домой, в Киев.

Хотелось верить, что это лето будет мирным, спокойным, ведь все мы привыкли, что наши газеты пишут лишь правду и только правду, а тем более заявления ТАСС. Привыкли верить всякому слову «мудрого отца»…

В субботу вечером мы собрались в писательском клубе на вечер отдыха: поделиться своими впечатлениями о поездке в Москву. Начались оживленные разговоры, шутки, смех. Не пустовал и наш буфет в подвальчике, который мы называли «корчмой». К нам в гости пришли знакомые артисты, художники, музыканты. Мы засиделись здесь до глубокой ночи.

Оживленные, довольные проведенным вечером, неторопливо стали расходиться по домам.