Над городом раскинулось звездное небо. Он давно уснул тяжелым, непробудным сном. Со стороны вокзала то и дело доносились гудки паровозов и перестук колес. Улицы были пустынны, и ничто, казалось, не предвещало беды.

В такую божественную ночь не хочется уединяться в квартире, расставаться со звездным небом, с чисто вымытыми улицами родного города. Гулять бы так до рассвета, ходить по зеленым аллеям парка, наслаждаться запахом акаций, окружающей красотой наступающего утра.

И мы неторопливо бродили по улицам, останавливались на перекрестках, прощаясь с коллегами, болтали, смеялись, шутили.

Да и как могло быть иначе, ведь в нашей веселой компании были остроумный Ицик Фефер и мечтательный, чуть рассеянный Давид Гофштейн, шутник и балагур Файвель Сито. Мудрый Максим Рыльский и острослов Степан Олейник, мрачноватый с виду бывалый солдат Михайло Тардов, порывистый и несколько насмешливый Павло Усенко, немногословный Николай Ушаков, тихий Ицик Кипнис, задумчивый и нежный Микола Шпак и многие другие соседи нашего писательского дома. Им не надо было лезть в карман за острым словом и безобидной шуткой-прибауткой.

У всех было отличное настроение, и никто никуда не спешил. Приближался воскресный день, и можно будет дольше поспать. До рассвета остались считанные часы.

И все же пора было успокоиться. У каждого были свои заботы, планы на воскресный день.

Мы спохватились — надо было расставаться, не мешать людям, отдыхающим в этот поздний час. Мы поспешно распрощались и разошлись по квартирам. Пора, мол, и честь знать.

Кто тогда мог предположить, что это наша последняя мирная ночь, что через считанные часы над землей взметнется ураган, страшное пламя войны?!

Приближался рассвет 22 июня 1941 года.

Только улеглись спать, еще не успели даже задремать, как раздался жуткий гул моторов.

Усталость, сон как рукой сняло. Что случилось? Откуда такое нашествие самолетов? Неужели снова начались маневры и армия продемонстрирует свою готовность, умение защищать страну от врага, который собирался напасть на нас?

А гул все нарастал, пронесся над нашим домом. Казалось, пронесло, но вскоре мощные взрывы бомб потрясли землю, дом слегка вздрогнул, задрожали стекла, в серванте задребезжала посуда.

Что это? Неужели землетрясение? Несколько дней тому назад, совсем недавно такое у нас случилось. Люди выбежали из домов, с ужасом глядели на слегка качающиеся дома. Неужели повторяются подземные толчки? Снова послышался гром взрывов. Сильнее задребезжали стекла.

Я выскочил на балкон, посмотрел в ту сторону, откуда был слышен гром. На западе, на отдаленной окраине города, где дымились высокие заводские трубы, и за железной дорогой взвились черные тучи дыма. Гул все нарастал. В небе плыли, оглашая всю округу жутким грохотом, звоном, свистом, тяжелые бомбардировщики. Шли невысоко, словно на параде, стая за стаей. Вот они уже над головой. Отчетливо видны черные кресты на фюзеляжах. Немецкие бомбовозы. Они прошли над крышей нашего дома и где-то далеко отсюда обрушили свой смертоносный груз. Вспыхнули густые облака дыма, пыли, огня, пламени. Почернело небо. Земля сильнее задрожала. С вокзала доносились истошные гудки паровозов. Ожили улицы. Все вокруг зашумело, загалдело. По улицам со страшным свистом проносились пожарные машины, появились кареты «скорой помощи» — они спешили на окраину, где все уже было объято дымом и пламенем.

Сердце усиленно колотилось в груди. Неужели так нежданно-негаданно началась война? Немецкие бомбовозы над Киевом?! Это казалось страшным сном. Уже на окраине бушуют пожары.

Над нашим городом — тучи вражеских самолетов. Рвутся бомбы. Бушуют пожарища.

В домах, казалось, уже не оставалось ни живой души — все люди в нижнем белье, босые, раздетые высыпали на улицы, следя за тяжелыми бомбардировщиками, которые беспрепятственно летели на запад. Наш двор заполнили плачущие женщины, насмерть перепуганные ребятишки.

Со страхом в глазах они жались к стенам дома, к стволам деревьев, дрожали, плакали.

Чернее тучи стоял на пригорке Максим Рыльский, тревожно всматриваясь в ту сторону, откуда доносились взрывы тяжелых бомб. От одной группки к другой метался неугомонный Давид Гофштейн, глазами спрашивая у коллег, что происходит на свете, как такое могло случиться? Куда девались шутки и остроты Фефера? Совсем приуныл Тардов, бывалый солдат первой империалистической войны, воевавший с немцами в Карпатах в 1915 году и отравленный там, в окопах, ипритом.

Неугомонные остряки и балагуры, словно набрав воды в рот, молчали, глядя уныло на почерневшее от дыма небо.

Никто уже не спрашивал, что стряслось, всем было понятно, что невыразимая беда обрушилась на родную землю, что наступило ужасное испытание, и кто знает, чем все это обернется.

Все перемешалось — рыдания, проклятья, грохот вражеских самолетов, неистовый визг карет «скорой помощи», мчавшихся в ту сторону, где пылало небо от пожарищ, душераздирающий вой пожарных машин и несмолкаемый рев паровозов…

А небо с каждой минутой все больше мрачнело от черного дыма и копоти, все выше взметались огненные факелы пожаров.

В эти минуты люди как бы преобразились. Их сблизило общее горе, обрушившееся на страну. Все понимали, что настал грозный час, который перевернет всю нашу жизнь вверх дном, и каждый должен сделать выбор.

Мужчины, ни о чем не договариваясь, молча пошли домой, наскоро оделись и направились в писательский клуб, откуда лишь несколько часов тому вернулись. Надо было быстро определиться, занять свое место в строю защитников державы, каждый знал, что должен выполнить свой человеческий долг — пойти на фронт.

Несмотря на ранний час, в клубе уже собралось немало людей. С разных концов города сюда примчались возбужденные, взволнованные писатели, потрясенные случившимся, они негромко здоровались, напряженно всматриваясь в лица коллег, словно спрашивая друг друга, как быть? Как жить дальше?

Кто-то уже принес страшную весть о том, что немцы напали не только на наш город. В этот ранний час вдоль всей границы фашисты бомбят города, села, железнодорожные узлы, мосты и аэродромы. Идут кровопролитные, ожесточенные бои с немецкими танками и пехотой. Пролилась первая кровь…

В нашем клубе уже яблоку негде было упасть. Начался стихийный митинг. Люди выходили на сцену. С невыразимой тревогой за судьбу Родины, народа клеймили позором фашистских громил, призывали немедленно включиться в борьбу, объявляли себя мобилизованными, требовали выдать им оружие и отправить на фронт. Многие тут же написали рапорты в военкомат.

Некоторые из писателей прошли недавно курсы военной подготовки и получили воинские звания. Для нас, тогда молодых, вопрос был ясен — мы уходим воевать. Товарищи постарше, пожилые, отправятся на окраины города рыть противотанковые рвы, траншеи, окопы на тот случай, если вражеским танкам удастся прорваться сюда, хотя никто себе не представлял, что такое может случиться. Ведь каждый знал, что если враг нападет, он тут же будет разгромлен и воевать коль придется, то только на чужой территории…

Еще мы узнали, что старым писателям и нашим семьям, дабы их не подвергать опасности, предстояла временная эвакуация в глубокий тыл.

На следующий день большая группа молодых писателей разных национальностей — украинцы, русские, евреи, поляки, болгары — уже были одеты в солдатские мундиры, вооружены винтовками и пистолетами. Нетерпеливо ожидали приказа: влиться в армейские ряды, отправиться на фронт.

Надеялись люди на какое-то чудо, но тщетно. С нарастающей силой приближался ураган к городу. Шли бои на земле, в воздухе. Сунула страшная фашистская лавина по городам и селам, и с каждым часом сведения о наших потерях доносились все ужаснее. Никто не знал, не ведал, где фронт, где тыл. Толпы беженцев из окружающих городов и сел втягивались в столицу, надеясь тут обрести покой.

Сердце обливалось кровью, слушая сводки с фронта. Наши оставляли город за городом, и непонятно было, когда остановят фашистскую лавину.