Тут же прикрыли Кабинет еврейской культуры, ликвидировали все его секции, разорили богатую библиотеку и ценнейший архив, все выбросили в сырой подвал…
Вслед за разгромом бросили в тюрьму, объявив врагами народа, всех сотрудников учреждения, критиков-литературоведов, работающих в кабинете, — Лойцкера, Межирицкого, Лернера, Майданского, Веледницкого и других; честнейших ученых, писателей, поэтов отправили за решетку…
Перестал существовать последний очаг культуры в столице Украины, уникальное заведение. Как уже было сказано выше, богатейшую библиотеку, где были собраны бесценные документы многих веков, научные труды большого актива ученых просто выбросили в сырой подвал, где многое из этого клада погибло, сгнило…
Вскоре и меня, главного редактора альманаха «Дер Штерн» («Звезда»), а прежде — редактора ежемесячного журнала «Советише литератур», вызвали «на ковер» сперва на заседание президиума Союза писателей. Оказывается, туда поступило строжайшее указание из «большого дома»: разобраться, заслушать, закрыть.
Руководители Союза были явно растеряны. Они знали, что означает указание сверху: «Разобраться»… К тому же на заседание пришли какие-то строгие деятели, видно, из компетентных органов, которых называли у нас «реалисты в штатском». Открыл заседание высокий чиновник, недавно присланный «сверху» командовать литературой, человек мрачный, злой, сроду не улыбавшийся, мало разбиравшийся в литературе — Золотоверхий по фамилии.
Он неторопливо поднялся с председательского кресла, окинул меня злобным взглядом и заявил, что, мол, я как редактор потерял «большевистскую бдительность», печатал и печатаю произведения «врагов народа», стало быть, я окружен и попал в сети буржуазных националистов, шпионов, агентов мирового империализма, участников контрреволюционных заговоров, которые хотели свергнуть советскую власть… Короче говоря, поступило предложение альманах закрыть, а что касается его главного редактора, то бишь меня, а также членов редколлегии, то вопрос будет решаться компетентными органами…
Что это означало, сидевшим в зале было понятно без слов.
Опустив головы, писатели пытались что-то сказать, спросить, но председательствующий успокоил всех, сказав, что не рекомендовано открывать прения, что вопрос и так вполне ясен, а что касается редактора, то есть компетентные органы, которые как-нибудь разберутся. Партия им доверяет…
Потрясенный, я покинул здание. Слово не дали сказать. Оставалось одно — ждать своей участи, окончательного приговора за то, что редактировал такой «страшный альманах», печатал произведения и дружил с такими опасными «врагами народа», как Давид Гофштейн, Ицик Фефер, Лейб Квитко, Ицик Кипнис, Перец Маркиш, Давид Бергельсон — гордость нашей литературы…
Началась новая волна арестов еврейской интеллигенции. Страшно было спать по ночам. Люди прислушивались, не останавливается ли возле парадного «черный воронок». Не было ночи, чтобы из нашего писательского дома кого-либо из коллег не забирали.
Из Москвы и других городов приходили жуткие известия. Свирепствовали сподвижники Берия. Операция по очистке общества от «врагов народа» шла бешеными темпами. В тюрьму были брошены наши лучшие писатели — Маркиш, Гофштейн, Бергельсон, Нистер, Квитко, Нотэ Лурье, Галкин, Альтман, Кипнис, Талалаевский, Балясная, Шехтман, Забара, Губерман, Веледницкий, Пинчевский, Межирицкий, Гонтарь, Гордон… Разве можно перечислить всех моих коллег, брошенных за решетку, ни в чем не повинных писателей, большинство прошедших огонь войны, награжденных боевыми орденами и медалями?
Прощай, свобода!
В то позднее осеннее утро я возвратился домой из Карпат, куда выезжал собирать материал о жизни рабочих-нефтяников Борислава, о которых давно задумал написать книгу.
Я отлично понимал, что участь моих друзей-писателей, томящихся в тюрьмах, ждет и меня, но чтобы не сойти с ума от мрачных дум и ожидания ареста — в ожидании, пока за тобой придет «черный ворон», — надо было трудиться, что-то делать, и я совершил эту поездку.
Стояло холодное, промозглое утро.
После длительного пребывания на прикарпатском нефтепромысле я соскучился по дому, письменному столу, истосковался по родному Киеву, его неповторимой осенней красе и неторопливо шагал по притихшей улице.
С каштанов слетали последние пожелтевшие листья, но окружающая красота не могла утешить мою горечь: в городе, где у меня раньше было столько дорогих друзей, теперь почти некому было позвонить по телефону, не осталось к кому зайти поговорить, обменяться впечатлениями о своей поездке.
Ходишь по улицам родного города, и не с кем словом перемолвиться! Мои лучшие друзья и товарищи — за тюремной решеткой! Боже, что ж происходит в мире?! Друзья, с которыми я провел столько приятных часов, с которыми путешествовал по стране, выступал на литературных вечерах, прошел тяжелые годы войны, пережил окружения, чудом выбрался из полымя жуткой войны, честнейшие люди, крупные мастера слова, честно выполнившие свой священный долг перед Отчизной, — так жестоко и несправедливо наказаны. И за что? За какие грехи!
В сотый раз спрашивал себя, откуда такая несправедливость, такая жестокость! Что же происходит в моей стране?
Прошел через сто смертей на фронтах, четыре года как один день, воевал с подлинными врагами, фашистскими извергами, возвратился к мирному труду в почете и славе, отмечен боевыми орденами и медалями, а теперь не знаешь, где и когда тебя схватят и потащат в тюремную камеру, надругаются над твоим человеческим достоинством, над тобой, семьей, твоими книгами, наградами…
Четыре года под вражеским огнем, над тобой ежеминутно витала смертельная опасность, и все-таки выжил, вернулся домой, и тут еще более страшная опасность нависла над твоей головой!
Я мучился, страдал, перебирая в памяти — где, в какой стране, в какую эпоху такое бывало, чтобы лучших людей страны, поэтов и певцов, воспевавших свою страну, народ, швыряли за решетку, терзали, пытали, приписывали чудовищные преступления, держали в камерах смертников!
За что?
Что ж это, дикий сон или действительность?
Я вспомнил замечательного таджикского поэта Гасема Ахмедовича Лахути. В двадцатые годы это было. Он жил в родном Тегеране, был стойким борцом за свободу своего народа, верным поэтом-революционером, выступал против режима шаха, против тирании. Тогда его бросили в тюрьму и приговорили к смертной казни. Его вывели на эшафот на главной площади города. Пригнали множество людей. Палач уже приготовился опустить над его головой кровавую секиру. Еще несколько мгновений — и падет голова с плеч известного поэта. Но вот над притихшей площадью раздался цокот конских копыт. Примчался всадник, посланец шаха, привез высочайшее повеление владыки — он отменил казнь, помиловал поэта, но взамен просил Гасема Лахути написать ему оду, всего лишь четыре строчки. Поэт наотрез отказался исполнить просьбу, волю шаха.
Владыка был возмущен, разъярен — как это поэт посмел отказаться написать ему четыре строчки в обмен на жизнь! Долго размышлял, как поступить с поэтом, и все же решил помиловать Гасема Лахути, отпустить его на волю. Шах не отважился убить знаменитого поэта, понимал, что мир никогда не простил бы ему смерти великого певца.
Сталин был хорошо знаком с Гасемом Лахути, даже одно время дружил с непокорным поэтом, отлично знал его историю, и все же по его указке были брошены в тюрьмы сотни ни в чем не повинных поэтов, писателей, певцов, убиты многие мастера слова, посвятившие не одну оду «великому, мудрому гению человечества».
…Ранним утром я брел, как обреченный, по улицам своего родного города, и меня терзали мрачные думы, никак не мог понять, что же происходит на нашей земле? Всех моих коллег, брошенных за решетку, я знал как самого себя, и в моей голове не укладывалось: какие преступления они могли совершить, что их нужно было изолировать, держать в тюрьмах, лагерях, в камерах смертников?