Эти мысли меня ни на минуту не оставляют, не дают дышать, думать, жить.

Как противно, тесно, мерзко в затхлой, мрачной камере-каморке! Сколько человеческих судеб прошло в этой живой могиле! Шесть шагов до влажной стены и шесть обратно, к железной двери. Совершенно нечем дышать. Воздух густо настоян на запахах известки, карболки, пота и «параши», стоящей в углу. Под самым почерневшим потолком — маленькое тюремное окошечко с ржавой решеткой, сквозь которую виднелась крохотная полоска неба.

Тысячи раз в день приходилось мерить эти двенадцать шагов — шесть шагов к мокрой стене и шесть обратно, к железной двери, где каждую минуту открывался «глазок», в нем появлялось недремлющее око надзирателя, и ко мне доносился его грозный окрик, чтобы не садился на койке, а ходил, не дремал. До десяти часов, до отбоя не положено дремать. Ходить, чтобы ноги не приросли к полу…

Голова наливается свинцом, все тяжелеет, чувствую страшную усталость. Опускаюсь на жесткую койку, прикрываю глаза, стараясь вздремнуть хоть на несколько мгновений. Какое счастье, если б мой зловещий страж разрешил так посидеть хотя бы пару минут. Какое было бы блаженство! Всего несколько минут, и, кажется, вернулись бы силы. Но я тут же услышал, как загрохотала в дверях «кормушка», раскрылась. Я увидел перекошенное злобой лицо, до меня донесся хриплый шепот:

— Ану-ка, контра, встать! Думаешь, пришел к теще в гости? Встать немедленно, харя противная! Я тебе покажу, как спать днем, до отбоя. Может, тебе в карцер захотелось, так я могу устроить!

Я подскочил с места и, встретившись со звериным взглядом моего повелителя, снова зашагал, опустив голову.

Меня разобрала злость, и я сказал в ответ:

— Я пока еще с вами не на «ты». Прошу это запомнить.

От неожиданности он на мгновение умолк, видать, не ожидал с моей стороны такой реакции, и он едко усмехнулся:

— Ты посмотри на него! Контра мерзкая, еще разговариваешь! Да по тебе уже давно петля плачет… Гнилая антеллигенция. Ишь ты, требует вежливого обращения… Погоди, погоди, наши робяты вообще отучат тебя рот открыть. Навсегда проглотишь язык…

И надзиратель злобно захлопнул «кормушку».

У меня даже чуть легче стало на душе оттого, что бросил ему в лицо эти слова, но я понимал: это обойдется мне очень дорого. И все же я был доволен, что одержал первую, пусть и небольшую победу над тираном. Пусть знает!

Он больше не осмеливался обращаться ко мне на «ты».

Заложив руки за спину, я не торопясь продолжал измерять шагами камеру. К мокрой стене шел с закрытыми глазами, обратно, к дверям, открывал их, чтобы не дразнить мракобеса.

— Ты опять за свое, звеняюсь, вы опять за свое? — То и дело открывал надзиратель «кормушку», но теперь вместо озлобленного лица охранника я видел его грозный кулак.

Который час? Сколько еще времени должно пройти, прежде чем постучат в дверь и крикнут, что пришло время отбоя, можно лечь спать — такое произойдет в десять часов. Сотни, а может, тысячи узников, томящихся в камерах этого страшного дома, с нетерпением ждут этой минуты!

Полоска неба возле ржавого оконного козырька уже давно погасла, настала полная темнота. Только над железной дверью камеры, под самым потолком горит огромная электрическая лампа. Она ужасно слепит глаза, мучает. А там, за решеткой, видать, мрачное небо просветлело и пробился тускло-желтоватый свет отдаленной звезды. Она словно подмигивала мне, напомнив, что в мире все идет своим чередом, день сменяется ночью, на небе блестят мириады звезд, светит яркий месяц. Вот и моя одна-единственная звездочка, свидетель того, что жизнь на земле продолжается, несмотря на муки, беззакония, несправедливости, мешающие людям жить.

Когда наконец кончатся мои муки? Которую ночь я уже не сплю, не дают вздремнуть ни на минуту. Что за пытки? Кто такое изуверство придумал? С самого рассвета я все на ногах. Уж лучше, пожалуй, избивали бы, применяли изощренные пытки, только бы дали спокойно вздремнуть хоть на несколько минут, хоть на часок-другой!

Нет, оказывается, еще не настало время, нет еще отбоя, нет еще десяти часов. И я шагаю, измученный, ослабевший, — шесть шагов туда, шесть обратно.

Боже, когда же наконец будет объявлен отбой? Кажется, все отдал бы за этот миг. Который час? Но откуда может знать узник, оторванный от всего мира? И у меня остается один выход: шагать по камере взад и вперед. Время от времени открывается «кормушка», и меня в который раз грозно предупреждают, что загонят в карцер, если я буду на ходу дремать, закрывать глаза, не подчиняться распорядку. Ходи, ходи, контра!

Я чувствую, что эта экзекуция будет длиться вечно, пока меня будут держать в этом каменном мешке, никогда я не дождусь отбоя. Хоть бы знать, который час. Как долго, мучительно долго тянется здесь время! Казалось, что оно навсегда остановилось. Никогда не будет отбоя. Но всему есть начало и есть конец. Проходит еще немного времени, и в раскрытой «кормушке» появляется каменное лицо, точнее, часть лица надзирателя, он пристально смотрит на меня, а затем рыщет глазищами по камере, все ли там в порядке, не выцарапал ли что-нибудь на стене. Слышу его противный хриплый голос:

— Отбой… Ложись спать.

И дверца закрывается.

Быстро сбрасываю с себя одежду, забираюсь под одеяло. Свет неумолимо бьет в глаза, режет, ест. Яркий свет лампы не дает спать. Она могла бы осветить целую площадь. Я лег. Железные прутья койки въедаются в мои бока, я переворачиваюсь, стараясь улечься между прутьями, но напрасно. Сверху бьют беспощадные лучи, снизу режут тело острые прутья. Такие койки, наверное, стояли в казематах времен испанской инквизиции или в камерах пыток…

Я повернулся лицом к стене, чтобы яркий свет лампы не так бил в глаза, но тут же раскрылась «кормушка» и надзиратель свирепо посмотрел на меня и негромко прокричал:

— Лежать на спине! Не отворачивайся к стене, я должен видеть твое лицо… Понял ули в карцер тебя?..

Понял… Ему надо все время видеть мое лицо. Но как уснешь, когда в глаза бьет такой сильный свет?

Я попытался натянуть на голову шершавое солдатское одеяло, но на меня снова обрушился с руганью мой мучитель:

— За карцером, гад, соскучился? Открыть голову! Глаз не вижу…

Что поделаешь, приказ есть приказ, надо отвернуть одеяло. Делаю это механически. Мучаюсь, но никак не могу заснуть при таком ярком свете. И мне вдруг приходит мысль запустить ботинком в лампу и разбить ее, тогда смогу заснуть, хоть глаза немного отдохнут.

Но нет, эту зарешеченную лампу не разобьешь и камнем. Снова ворочаюсь на койке, стараясь как-то приспособиться среди острых прутьев.

Не знаю, сколько я так промучился, стараясь хоть немного вздремнуть, как вдруг резко раскрылась «кормушка», и я услышал знакомый хриплый голос:

— Эй, кончай ночевать. Вставай и пулей одевайся! На выход. Без вещей!..

С трудом открыл глаза, проклиная в душе моего охранника и все на свете.

Притворяюсь, будто ничего не слышу, делаю вид, что приказ одеться относится не ко мне.

Видя, что я не тороплюсь вскочить с койки, мой мучитель свирепо шипит:

— Кому я сказал, контра! Ану-ка, бегом марш! Чикаться с тобой буду? Пошли!..

Я оделся, не застегнув пуговицы, не завязав шнурки на ботинках, и направился к раскрытым дверям.

В сторонке увидел пузатого рыжемордого старшину с толстой самокруткой в зубах:

— Тебе что, отдельное приглашение? Забыл, где ты находишься? Так можем тебе, сатана, напомнить, — грозно проговорил он. — Шибко, руки назад и гайда!..

Он пропустил меня вперед, клацнул пальцами лихо, подмигнул надзирателю и зашагал за мной.

— Шибко ходи!.. Руки назад!.. Не на гулянье идешь… — негромко процедил он. — Идешь как сонная муха… Шибче, шибче, и не оглядывайся. Тут тебе не музей…

У поворота длиннющего коридора он щелкнул молодцевато пальцами, приказал остановиться и повернуться лицом к стене. Из глубины коридора послышалось такое же щелканье — навстречу вели другого узника, и мы не должны друг друга видеть. В этом страшном заведении, где все покрыто таинственностью, пропитано страхом, арестанты не должны встречаться… Не положено…