Мы благополучно разминулись, и мой стражник облегченно вздохнул:

— Шире шаг! Не отставай! Косишься, как пан на хворобу!

— Иду, товарищ начальник, иду, — проронил я.

Его круглое мясистое лицо налилось кровью. Маленькие, заплывшие жирком глаза впились в меня, и он перебил:

— Какой я тебе «товарищ», вражья харя? Твой товарищ бродит в брянских лесах. Вот кто твой «товарищ». И не гавкай!

— Извините, — промолвил я.

— То-то, — буркнул он, — а прощение попросишь у следователя… Он тебе покажет, где раки зимуют. Будешь знать, как к нам обращаться…

Я уже не слышал, что он бубнил. Меня одолевали неумолимый сон, усталость, и сделалось все безразлично.

Он вел меня бесконечными, кручеными коридорами то вверх, то вниз по скользким ступеням, и мне казалось, что он гоняет меня по этим мрачным лабиринтам просто для устрашения. Лучше б я лежал на арестантской койке и мучился под палящей лампой, чем так шагать, не видя куда и зачем, слушать бредовые наставления мешковатого надзирателя.

В самом деле, не понимал я, куда черт меня так долго ведет? Может быть, в карцер, в подземелье пытать, поиздеваться, требовать каких-то идиотских признаний. Или на расстрел, на виселицу? Мало что могут сделать с тобой в этом чудовищном каземате, в этом страшном доме, где царит произвол, беззаконие, вседозволенность, где человек лишен всяких прав. Через эти средневековые коридоры, мрачные кабинеты, камеры прошли десятки тысяч людей, и кажется, никто еще отсюда не выходил — отсюда выносили, и никто никогда не узнает, куда кости узников делись и где их могилы…

Тяжелые мысли вдруг оборвались, меня втолкнули в полутемный кабинет с решетками на окнах, где за большим столом сидел моложавый лейтенант в распахнутом кителе, с аккуратно причесанной светлой головой и сурово-напыщенным видом. Он долго, словно не заметив меня, перебирал какие-то бумаги, затем неторопливо закурил и уставился на меня презрительным взглядом.

Он кивнул на прикованную в углу табуретку, чтобы я сел, поднялся с места, важно прошелся по кабинету, мурлыча под нос какой-то мотив из старой оперетты, и снова окинул меня сверлящим взглядом. Должно быть, так смотрит на свою жертву зверь, перед тем как наброситься на нее.

Остановившись у окна, он резко повернулся, направился быстрым шагом к столу, опустился на скрипучее кресло, достал из ящика стола толстую папку и энергично начал листать ее содержимое.

Он то тяжело вздыхал, то качал головой, мол, погляди, какая птица мне попалась!..

Лейтенант делал вид, будто все, что в папке лежит, он видит впервые и что с таким опасным преступником ему придется повозиться.

Пауза длилась довольно долго. Он периодически бросал на меня беглый взгляд, следя за тем, как я реагирую на его жесты.

Наконец-то отодвинул папку, поднялся с места, опять прошелся по кабинету, громко зевнул и, повернув голову в мою сторону, издевательски заметил:

— Что-то неважно выглядишь. Может, тебе не совсем удобно в одиночной камере, у меня есть возможность изменить твое положение, может, улучшить кормежку, дать свидание с женой, сыном? — Глядя на меня в упор, он следил, как я реагирую на его слова, добавил с едкой усмешкой:

— Все в моих руках… Правда, все будет зависеть от твоего поведения…

С трудом сдерживая себя, чтобы не наговорить лишнего, я ответил:

— Спасибо за вашу заботу и внимание, но я доволен своим положением. Ничего улучшать не прошу… Только вот что попрошу вас. Я, кажется, старше вас и званием повыше… В таких случаях к человеку обращаются на «вы». И не тыкают…

От неожиданного ответа лицо его перекосилось, побагровело. Он немного растерялся, но тут же воспрянул духом, уставился на меня насмешливым взглядом и громко рассмеялся:

— Ох, я совсем забыл — интеллигенция… Вежливости просит… Что ж, это можно… Значит, на «вы»?

Он энергично стал листать мое «дело», приговаривая:

— Так… так… Очень интересно… — Он долго читал, мотая головой, и наконец, поедая меня глазами, сказал: — Какую биографию себе придумал, прямо-таки ангел Божий! Хоть в герои запиши. Награжден боевыми орденами и медалями… С первого дня войны добровольно ушел на фронт. Дошел до Берлина… Был после войны участником Парада Победы на Красной площади 24 июня 1945 года. Писатель. Редактор журнала. Почет и слава…

Он закурил. Откинувшись на спинку кресла, долго смотрел на меня, выпуская из носа клубки дыма, следя за тем, как сизые колечка растворяются медленно над столом. Он вдруг вскипел:

— Лучше бы написал, ох, извиняюсь, написали бы, как обманывали партию и правительство, как маскировались, вредили, занимались антисоветской, националистической деятельностью. Как миленький выложишь, пардон, выложите здесь все… Выведем на чистую воду. Также выложите все, как тебе, пардон, вам удалось быть на воле, когда по тебе, извиняюсь, по вас давно тюрьма плачет?.. — Он перевел дыхание, ткнул окурок папиросы в пепельницу и, вынимая чистый лист бумаги из ящика стола, готовясь писать, продолжал: — Значит, короче говоря, чтобы не тянуть канитель, признайтесь, когда стали заниматься контрреволюционной деятельностью, встали на преступный путь… Какие задания вам задавали дружки из еврейского так называемого антифашистского комитета. Только правду расскажите… Поняли?

— Понял, — вставил я.

— Подробно для протокола, — оборвал он меня, — что поняли?

— Все это дикая провокация… Ложь. Выдумки. Клевета…

— Значит, органы занимаются, клеветой? — возмутился он. — Только за это можете получить у нас двадцать пять лет!..

— Я не знаю вашу фамилию, как вас величать, товарищ следователь, — стараясь говорить спокойнее, начал я. Вдруг он вскочил с места, словно его что-то ужалило, и он стукнул кулаком по столу, да так, что дело подскочило.

— Какого черта я тебе «товарищ»? Волк твой товарищ!..

Точно такие же слова я недавно слышал от надзирателя. Тот таким же свирепым взглядом смотрел на меня. Должно быть, все эти молодчики прошли здесь одинаковый курс «общения» с узниками. Я понял, не надо на это обращать внимания, дразнить собак, и я спокойно сказал:

— Мне кажется, что вы не имеете права грубо со мной разговаривать. Я не преступник… Мои «преступления», кажется, еще не доказаны… Я еще пока подследственный… Есть какие-то законы…

— Погляди на него, какой философ! — рассмеялся следователь, подошел быстро к решетчатому окну, отодвинул занавеску и поманил меня пальцем.

Я увидел небольшую часть площади Богдана Хмельницкого, освещенную ярким светом. У троллейбусной остановки толпились люди в ожидании машины. Сердце у меня дрогнуло. Мне казалось, целую вечность я не видел столько людей, эту площадь. Как я завидовал тем людям — они на свободе!

— Видишь эти толпы зевак на площади? Все они — наши подследственные… Ждут своей очереди. Они у нас на крючке. Камеры еще не освободились для них. Что касается тебя, пардон, вас, то зарубите себе на носу: твоя песенка спета… — Он запнулся и добавил: — Правда, все будет зависеть от вас, от вашего поведения… Если сразу чистосердечно раскаешься, поможешь органам, нам, значит, разоблачить вашу банду националистов, агентов империализма — один разговор будет… Станете упорствовать — пеняйте на себя…

— Мне не в чем раскаиваться… Никаких преступлений я не совершал… О какой банде говорите, я не понимаю… Все это ложь! — усаживаясь на своем месте, ответил я.

— Своим упорством вы ставите себя в тяжелое положение… А клеветническими заявлениями вы уже заработали у нас лет пятнадцать и все лезете в омут… Вы сказали, что все это провокация? Значит, по-вашему, наши органы провоцируют? Товарищ Сталин верит нам, как самому себе, значит, клевещешь не только на наши органы, а на великого вождя и учителя, на Сталина?! Этак можешь схлопотать вышку… Понял? И глазом не моргнешь, как тебе будет каюк… Твоя судьба в твоих, в ваших руках. Или пан, или пропал! С нами пойдешь или против нас… Можешь выбирать… Ты должен нам помочь разоблачить твою националистическую братию, своих сообщников и тогда будешь спасен…