Он сделал паузу, придвинул к себе чистый лист бумаги и стал быстро писать.

Он долго что-то писал, наконец остановился, облегченно вздохнул, закурил и снова уставился на меня сверлящим взглядом:

— Запомните, ваши признания нам нужны чисто формально. Мы о ваших проделках, о вашей враждебной деятельности все знаем. Финтить, выкручиваться не советую. Этим, что подпишете протокол, подпишете себе пропуск на волю или страшный приговор. Откровенно скажу, мне вас жалко. Вы еще молоды, можете искупить свою вину. Как-никак писатель. Может, еще сможете что-нибудь написать. Кстати, надеюсь, вы помните слова Максима Горького? Как он там сказал: «Если враг не сдается, его уничтожают». Очень мудро сказано! Попал в самую точку. Не я это сказал, даже не наши начальники, а Максим Горький!.. Приговор, значит, Горький вынес врагам, которые не сдаются…

Следователь говорил неторопливо, растягивая слова, видать, должен меня тут держать до утра, не давать спать, передохнуть, прийти в себя.

Я смертельно устал, глаза закрывались. Я уже, кажется, перестал соображать, что он несет. Все было как в тумане.

Заметив, что его слова на меня не действуют, что я остался к ним равнодушен, он снова взял ручку и продолжал писать, не глядя на меня. Он сильно напрягал узкий лоб, стараясь все больше выжать из него.

Писал он с большим напряжением, курил одну папиросу за другой, явно нервничал, злился. Исписал один лист, тут же брался за второй, третий. Густая испарина избороздила его полные щеки. И вот он завершил свой ратный труд, усмехнулся, отодвинул в сторонку листы, вытер рукавом кителя потное лицо, небрежно откинулся на спинку кресла и облегченно вздохнул, уставился на меня долгим пронизывающим взглядом:

— Ну вот, на сегодня хватит, — проговорил он. — Вижу, что вы устали… Спать хотите… Вот подойдите к столу и подпишите. Вот здесь… Под каждой страницей ставьте ваш автограф… Кажется, так говорит ваша братия?.. — скривил он губы в улыбке.

Измученный, поднялся я с табуретки, удивленно пробежал глазами написанные каракули. Там было написано такое, что меня ввергло в ужас. Да никогда такое не говорил! Что за чушь?

— Это что? — отодвигая страницы в сторону, промолвил я.

— Как что?.. Не видите, вот же сверху написано: «Протокол допроса».

— Позвольте, но я никогда такого вам не говорил… Это все ложь. Ваши выдумки… Бумага, знаю, все стерпит, но такое!

Я быстро отправился на место.

Он вскочил как ошпаренный, готовый броситься на меня, растерзать, задушить. Лицо его налилось кровью. Я ждал самого страшного, но все же, взяв себя в руки, сказал:

— Не смотрите на меня такими глазами… Не подпишу… Ложь…

— Опять клевещете на органы?.. Органы не лгут! — с возмущением оборвал он меня. — Я хотел для вашей же пользы… Хотел облегчить вашу участь. Что ж, не хотите по-хорошему? Пожалеете…

Он резко открыл ящик стола, что-то искал, перебрасывал нервно бумаги, побрякушки. «Пугает…» — мелькнуло у меня в голове. Я понял, что должен крепиться, не пугаться его, не показывать вида, что испугался, и, отвернув взгляд в сторону, молчал.

Следователь нажал на кнопку, торчащую в конце стола, и уставился злющими глазами в дверь.

Она резко раскрылась. Появилось два человека грозного вида в военной форме с обнаженными головами. Один остановился на пороге, другой, чином повыше, быстро направился к столу, облокотился над протоколом, быстро пробежал его взглядом, уселся на краешек стола, посмотрел на меня и неторопливо произнес:

— Что ж, все правильно… В чем же дело? — перевел он взгляд на следователя.

— Знаю, товарищ майор, что правильно… Из его же слов… Но отказывается подписывать… Я уже с ним измучился… Уже полночь, а мне приходится с ним возиться…

— Отказывается подписывать протокол? Сопротивляется?.. — Удлиненное скуластое лицо майора нахмурилось, чуть сутулое плечо опустилось еще ниже. Он изрек, глубоко подумав: — Для него хуже. Все они поначалу такие умники. Видали таких, нашкодят, а затем признаться не спешат. Заставим! С нами шутки плохи. Как там Горький писал: «Когда враг не сдается, его уничтожают», — и баста!.. — Он выпрямился, дерзко посмотрел на меня, перевел колючий взгляд на следователя и закончил: — Вы, лейтенант, не стесняйтесь… Вдолбите это ему в голову, и он все подпишет как миленький. Таких храбрецов мы видали…

Майор отозвал в сторонку следователя, долго ему что-то шептал на ухо, махал руками, поманил пальцем верзилу, истуканом стоявшего у порога, кивал в мою сторону и, спустя несколько минут, вышел вместе с ним из кабинета, окинув меня презрительным взглядом, обронив на ходу по моему адресу:

— Подписывай, доиграешься…

Я понял, что тут был разыгран маленький спектакль для устрашения, но не подавал вида, что испугался их.

С первого момента, переступив порог этого мерзкого каземата, я понял, что должен быть готовым ко всему. Главное, не утратить чувство собственного достоинства, не давать сломить себя, запугать, держаться мужественно. Я знал, что здесь ждать милости ни от кого не приходится, стало быть, не сдавайся, нужно до конца оставаться человеком.

Эти мысли придавали мне силы не подписывать бредовых «протоколов».

Следователь, заложив руки назад, стал шагать по кабинету, то и дело бросая на меня резкие взгляды, словно изучал меня. Он часто посматривал на часы, должно быть, прикидывал, долго ли ему придется еще «мучиться» со мной. Он, видать, не меньше меня устал и думал о сне. А до рассвета времени было еще немало.

Боже, какая это страшная пытка — пытка бессонницей! Не давать узникам спать!

А мой мучитель медленно шагал мимо меня, мурлыча какой-то надоедливый мотив. Он кивал на протокол, повторяя в который раз:

— Подпиши… Хуже будет… Растопчем… Подпиши, сразу спать отпущу…

Я молчал, стараясь не смотреть в его сторону.

После долгой паузы он снова нажал на кнопку. Вбежал стражник, застегивая на ходу пуговицы гимнастерки. По-собачьи всматриваясь в лицо своего повелителя, тот клацнул каблуками:

— Слушаюсь!

— Уберите его! — проронил он сквозь зубы и кивнул ему.

Я облегченно вздохнул, поднялся с места, надеялся, что меня поведут в камеру. В эту минуту камера казалась мне раем, особенно моя железная койка. Но не тут-то было! В нескольких шагах от дверей я увидел в стене что-то похожее на шкаф. Длинноногий надзиратель приоткрыл дверцу и втолкнул меня в узкий, напоминающий стоячий гроб, мрачный шкаф, где можно было только стоять, не двигаясь и не поворачиваясь. Перед моим носом захлопнулась дверь, я очутился в живой могиле — ни присесть, ни облокотиться. Я тяжело дышал открытым ртом, словно рыба, выброшенная на берег.

Дышать нечем.

Да, это было уже что-то новое — изобретение тюремщиков нашего века. О таких пытках я не читал даже в книгах об испанской инквизиции.

Я задыхался. Искал глазами щелку, откуда бы проникала хоть маленькая струя воздуха, но тщетно. Все закрыто, непроницаемо. Над самой головой — большая электрическая лампа. Яркий свет бил в глаза, можно было ослепнуть. Ноги подкашивались. Становилось все тяжелее дышать. Меня лишь успокаивало то, что там, у следователя на столе, так и остались лежать без моей подписи исписанные им листы «протокола». Я выдержал тяжелейший экзамен на стойкость.

Я не представлял себе, сколько продлится эта жуткая пытка. Теперь для меня единственной мечтой был глоток воздуха, если бы дали свободно дышать! Сколько мне придется томиться в этом душном склепе? Должно быть, отсюда снова поведут к следователю, и лейтенантишко с холодными серыми очами что-то новое придумает и станет повторять: «Если враг не сдается, его уничтожают». Но кто же враг? Какие преступления в жизни, перед страной, народом я совершал? Кто это решил объявить меня «врагом», и не одного меня, а сотни и тысячи моих друзей, коллег, воинов? Кто бросил нас за решетку? За что томимся в таких казематах?

Без вины виноватые…

Злость, досада, гнев, боль, обида снедают душу. Был бы я в чем-то виновен, легче было бы все это глумление переносить: виновен — отвечай! Но нет же! Никакой вины не чувствую за собой. Все сфабриковано неведомо почему и зачем? Кому это надо?