Какое глупое положение! Какое изуверство! Но кому жаловаться? Кто воспитал таких извергов, в руках которых твоя судьба? Не люди, а чудовищные автоматы. Они знают одно отсюда, из этих стен никто не должен выйти на волю, дабы то, что творится здесь, мир не узнал. Бросили сюда человека преврати его в тряпку, чтобы он тебе все подписывал, придумай ему статью. Отсюда путь лишь один — в лагерь, тюрьму или в подвал на расстрел. Никто не должен узнать, что ты ни в чем не повинен, жертва дикой тирании, двуногих зверей, жаждущих крови.
Как усиленно работает мозг! Сколько мыслей, одна страшнее другой, приходит тебе в голову, когда тебя бросили в такую клетку! Ни на один вопрос не в состоянии найти ответа.
Я потерял окончательно чувство времени. В самом деле, сколько уже нахожусь в этой живой могиле? Долго ли еще будут длиться мои муки? Наступит ли когда-нибудь конец этому?
Ничего тебе не известно. И не положено знать. Ты же арестант, узник, враг народа, а твои товарищи — волки из брянских лесов…
Насквозь пропотел, струями льются горячие ручьи пота по спине, лицу. Кажется, ты вовсе перестаешь дышать, нету ни капли свежего воздуха. Мучает невообразимо жажда, глотаю струйки соленого пота. Хоть бы глоток воды, немножечко свежего воздуха! Расправить бы плечи, присесть на минутку. Ноги гудят, кружится голова. Я когда-то читал о средневековых пытках, когда вырывали ногти, клеймили каленым железом. Но то были дикари, мстители. Должно быть, легче было переносить те пытки, чем пытки современных дикарей.
А время тянется бесконечно. Тихо здесь, как в могиле. За дверью моего «шкафа» слышно монотонное шуршанье ног надзирателя. Его шаги останавливаются у дверей. Он прикладывает ухо к замочной скважине, прислушивается, дышишь ли ты еще или уже затих? Нет, нет, задохнуться он тебе не даст. В последнюю минуту откроет дверь. Ведь ты проходишь только первый круг ада, а предстоит девять кругов. Там, на столе следователя, остался не подписанный тобою «протокол».
Нет, умереть так просто не дадут. Палачи еще не насладились до конца твоими страданиями, еще не согнули тебя в бараний рог, не превратили еще в безвольное существо. Но они надеются, что доведут тебя до ручки, сдашься, перестанешь упорствовать. В поединках с униженными, измученными арестантами они чаще всего выходят победителями. А тут узник заупрямился, не сдается, молчит.
Послышались быстрые шаги. Возле моего «бокса» они затихли. Дверь открылась, и я услышал хриплый голос: «Выходи!»
Я не видел, что творится вокруг меня, на несколько мгновений словно ослеп, с трудом пришел в себя. Меня снова вели извилистыми мрачными коридорами, несколько раз поворачивали лицом к стене, наконец, я узнал дверь своей обители — одиночную камеру — и облегченно вздохнул. На сегодня, кажется, кончились мои мытарства? Может, дадут немного поспать, прийти в себя?
Чувствовалось по всему, что приближается утро.
Перед тем, как надзиратель захлопнул за мной тяжелую дверь, он пробурчал: «Спать. Можно отдыхать»…
Ну вот, хоть услышал человеческое слово.
Я быстро разделся и залез под колючее одеяло, пропахнувшее карболкой, потом, черт знает чем. Я крепко закрыл глаза, прячась от лампы, свет которой страшно бил в лицо. Я старался заснуть, понимая, что долго так блаженствовать не дадут, но, как на грех, сон меня не брал, чувствовал смертельную усталость, все тело ломило. Мешала проклятая лампа, да и нервы все время были напряжены до предела.
И все же почувствовал, что медленно засыпаю, погружаюсь в небытие. Казалось, если удастся спокойно полежать хотя бы часок, я приду в себя, наберусь сил и смогу выдержать все, что мне предстоит.
Но прошло всего лишь минут десять-пятнадцать, и дверца «кормушки» раскрылась:
— Подъем!.. Одевайся и ходи, — прорычал надзиратель.
Я с трудом открыл глаза, проклиная своих мучителей, слез на холодный пол, быстро нарядился и стал шагать по камере.
Снова мне придется мерить это пространство нескончаемо длинный день, до поздней ночи, затем услышу очередное «отбой», залезу под одеяло, а через несколько минут меня снова поднимут и погонят к милому следователю на допрос, который будет длиться всю ночь. Все начнется с самого начала.
— Расскажи о своей контрреволюционной, националистической деятельности. Расскажи, контра противная, как ты предавал советскую власть…
— Мне нечего рассказывать. Все это ложь, провокация..
— Опять клевещешь на наши органы? Сталин нам доверяет, а ты… Давно по тебе тюрьма плачет, скоро разделаемся с тобой. Прикончим…
И пошло-поехало!
Хорошо было бы, если бы этот тупой верзила подверг меня избиению. Никакие физические пытки — удары, «холодные» и «горячие» души, угрозы — не идут в сравнение с бессонницей, когда тебе не дают спать сутками, неделями. Ничто так не изводит, не опустошает человека, как конвейер бессонницы, когда на минуту не дают тебе сомкнуть глаза.
Раньше я даже не мог себе представить, что есть на свете изверги, садисты, которые находят удовлетворение, издеваясь над человеком, а если есть, то очень редко. А тут…
Как такие палачи могут находиться среди людей, воспитывать детей, ходить со своими женами в театр, дышать воздухом, объясняться в любви, спокойно спать, смотреть людям прямо в глаза, зная, что их жертвам, ни в чем не повинным жертвам, там, в застенках, не дают вздремнуть, те сходят с ума от бессонницы и усталости, падают в обморок, теряют сознание, а палачи одно и то же твердят тебе: «Если враг не сдается, его уничтожают».
Поистине, надо было обладать огромным мужеством, чтобы не сникнуть, не поддаться на уловки следователя-автомата, который вознамерился во что бы то ни стало сломить тебя, заставить подписать «протокол», что ты — верблюд, что ты самый опасный враг и, стало быть, тебя надо уничтожить, смести с лица земли.
Сколько бессонных ночей может выдержать человек, доведенный до безумия бесконечными «допросами»? Не иначе, как в этом мрачном заведении решили изучить эту проблему на беззащитных и беспомощных узниках.
Встречая изнуренного, бледного как смерть человека, который едва держится на ногах, с обескровленным лицом и воспаленными веками глаз, в которых медленно угасает жизнь, можно было догадаться, что это один из тех арестантов, увлеченный в дикий эксперимент — конвейер бессонницы. Его еще окончательно не согнули, не уломали. Видать, он еще не подписал, что признает себя «врагом народа», «шпионом», «агентом мирового империализма», «сионистом», «диверсантом» и еще Бог весть кем. Он еще не сознался, что является «воинственным террористом», участником несуществующего «центра», который собирался уничтожить советскую власть, а доблестные сподвижники Берии остановили «вражескую руку» и обезвредили ее…
Следователи высмеивали такое упорство в отрицании их обвинений. Не наговоришь на себя, не признаешь за собой преступлений, за которые положено двадцать пять лет тюрьмы или лагеря, то получишь срок за то, что отрицаешь свою причастность к несуществующим «центрам», «группам» — ведь этим ты клевещешь на наши «славные органы», а это еще покрупнее преступление. Разве не знаешь, что «органы» — гуманнейшая организация на свете. Без вины она не сажает людей в тюрьмы, зря не судит, она никогда не ошибается. Всем давно это известно. И вообще, тут людей берегут, жалеют, перевоспитывают. Тут зря по судам не таскают. Есть тут более гуманные органы: «тройка», «особое совещание». Они зря арестантов не беспокоят. Заочно назначают каждому срок — кому десятку, кому четвертак, а кому вышку…
Такой «заботы» о человеке еще не было в истории. Это социалистическое правосудие. В камеру принесут «приговор», и вам необходимо лишь расписаться…
Жаловаться не надо. Ведь во главе этих «органов» стоит сам Лаврентий Павлович Берия, первейший друг и соратник «Великого отца народов». А тут ошибки не может быть.
Дали вам, скажем, десять лет. Отсидели вы в лагере свой срок честь по чести. От звонка до звонка. Собираетесь выйти на волю. Сообщили об этом родным, близким, если их также не постигла ваша судьба, и те готовятся вас встретить. Вы счастливы, рады, что выжили, несмотря на все мытарства и страдания, но «тройка», или «особое совещание» нашли, что вы еще не полностью перевоспитались в лагере или тюрьме. И накануне вашего освобождения преподносят вам новую бумажку, что вам добавляется еще десять или двадцать пять лет.