Просто и аккуратно. Вас не побеспокоили, не тащили в суд. Там, наверху, знают, за что вам добавили срок.

Не пытайтесь лишний раз спросить за что. За какие преступления, не вздумайте, упаси Бог, жаловаться на новый «приговор». Ваши жалобы — крик души — попадут в лучшем случае в урну или самому Берии, и тогда вам не сдобровать. Тогда вам пощады не будет. Попадете из огня в полымя…

Так и станете скитаться по лагерям, карцерам, «бурам». На вашем деле, кроме штампа «хранить вечно», появится еще один, более страшный: «Использовать только на подземных работах. Без выходных дней. На болезнь — не обращать внимания». Станете, как здесь выражаются, тонким, звонким и прозрачным, а если отдадите Богу душу, наш труп вывезут из «зоны» на салазках или повозке, а на вахте надзиратель проверит труп штыком, чтобы убедиться, в самом ли деле узник мертв, не притворяется ли он, надо ли его хоронить или это хитрость врага народа: ждет, что его вывезут за вахту из лагеря, а там он сбежит…

Какие они хитрые и сообразительные, враги народа! Чего только не придумают, чтобы обмануть государство!..

Бежать из лагеря…

Это еще, кажется, никому не удавалось. Они попали в такую глушь, что живым оттуда не выбраться никому. Лагеря в тундре густо опутаны колючей проволокой, через которую пропущен электрический ток, к тому же на каждом шагу вдоль проволочного ограждения торчат сторожевые вышки, где восседают охранники с автоматами и пулеметами, а вокруг бегают на цепи злые, как степные волки, немецкие овчарки и волкодавы. Попробуйте только к проволоке приблизиться, пулеметная очередь с вышки вас настигнет.

Хотя тысячи и тысячи верст отделяет вас от этого проклятого места, но лагеря оборудованы так, чтобы никто не смог оттуда бежать. Да и как может быть иначе — из этих лагерей никто не должен выбраться живым, дабы не было свидетелей, что тут творится, узнать, за какие грехи здесь терзают, калечат невинных людей…

Я уже давно потерял счет бессонным ночам. Сколько суток я, не переставая, с самого рассвета, с шести утра до ночи мерил ногами свою камеру.

Мне немного легче стало дышать, когда я вспомнил стихотворение моего друга-поэта, который в это самое время тоже сидел за решеткой, как и я, в ожидании своей судьбы, такой же «преступник», как и я.

Стихи его поразили меня, и я, шагая по камере, как затравленный, шептал слова:

Мне кажется, я уже стал немного жалеть своего следователя. Окончательно убедившись, что на меня его угрозы, крики, удары кулаком по столу не действуют — ему не удастся выбить признаний, заставить меня подписывать им же сочиненные «протоколы», — он нервничал, терялся, проклинал меня. Во время допроса частенько забегали разного сорта и чина начальники, окинув быстрым взглядом чистые листы бумаги, лежавшие у него на столе, недовольно мотали головой, будто говорили: «Эх, братец, так ты будешь вести следствие до второго пришествия… Слабак ты, столько времени тянешь лямку, а ничего еще не сочинил!..»

После каждого посещения высшего чина лейтенант вскакивал с кресла, бил по столу кулаком и кричал не своим голосом:

— Так что же ты себе думаешь, долго еще я буду с тобой возиться!.. Мои начальники меня уже презирают и смеются надо мной. И у нас свой график, свои сроки. Не могу тебя так держать до бесконечности… Все терпение у меня лопнуло. Ты знаешь, сколько у меня на очереди таких, как ты?! Столько времени вожусь с тобой, выходит, зря я с тобой тут чикаюсь, теряю время попусту. Не хочешь подписать, что был главарем «центра», националистической банды, тогда мы тебе пришпилим по писательской линии… Был как-то на ваших собраниях, хотел поглядеть, как вы там грызетесь, так сказать, самокритикой занимаетесь… У каждого писателя в его книгах есть ошибки. Так? А у тебя их разве нельзя найти, когда захотеть?.. Вот и признайся, что ты распространял антисоветскую пропаганду, писал классово враждебные книги, а мы уже составим… Понял, нет?

Выпалив эту тираду, следователь просиял. Наконец-то, нашел выход из положения. Он вернулся на свое место, опустился в кресло, придвинул к себе лист бумаги и аккуратно вывел: «Протокол допроса…»

Он напряженно смотрел на меня, ожидая моей исповеди, но я молчал.

— Давайте, черт возьми, будем записывать! — взорвался следователь. — Опять будем с вами тут канителиться всю ночь? Рассказывайте о ваших ошибках…

— Что ж, — неторопливо заговорил я, — и в моих кое-каких книгах, написанных в разные годы, можно найти какие-то недостатки, просчеты, но это компетенция литературной критики, а не следователей, надзирателей, стражников… Да о таких вещах говорят, спорят не в комнатах следователей, не за тюремной решеткой, а в клубе, библиотеке, во время прогулки в парке…

— Вы нас не учите… Знаем, какие у вас антисоветские настроения! — вскипел следователь и швырнул ручку на стол. — Вам не удастся выкрутиться от ответственности.

Он опять, рассерженный, вскочил с кресла и зашагал нервно по кабинету. Покосившись в мою сторону, после длинной паузы заговорил:

— Вот я просмотрел некоторые ваши книги и убедился, что вы есть самый настоящий буржуазный националист…

— В чем это выражается, если не секрет? — вставил я.

— Ну как же, главные ваши персонажи или, как по вашему, образы — это евреи… И быт еврейский… Может быть, и это будете отрицать?

Меня рассмешили его наивные слова.

— Был бы я турецким писателем, — сказал я, — тогда в моих произведениях действовали бы, наверное, турки… Не назовете же националистом Шолохова за то, что главные герои его книг — донские казаки? В книгах латышского писателя Виллиса Лациса действуют в основном латыши… Я являюсь, как у вас написано в протоколах, еврейским писателем, и мои герои, естественно, евреи. Быт еврейский, язык еврейский и прочее… Национальный характер не имеет никакого отношения к национализму… По крайней мере за такое не сажают в тюрьму…

Он немного успокоился, подумал и махнул рукой:

— Ладно, пусть так!.. Напишем «национальная ограниченность». Тоже можно схлопотать десять лет… Опять-таки, зависит от твоего поведения…

В зависимости от настроения он обращался ко мне то на «ты», то на «вы».

— Никакой ограниченности в этом нет, — ответил я, — но если вам что-нибудь все же надо записать в протоколе, пишите, что, по-вашему мнению, изображение людей определенной национальности — это ограниченность… Но что касается каких-то там мифических «центров», «антисоветской пропаганды»… Этого не было, и никогда не подпишу…

Он долго смотрел мне в глаза, словно стараясь разгадать, какую еще хитрость я могу придумать, и наконец-то стал что-то записывать.