Плечом к плечу жили, трудились, развивали свою культуру люди разных народов. Наряду с украинскими школами и театрами в городах, местечках были школы на национальных языках, свои театры, клубы…
На Институтской улице в Киеве действовал Интернациональный клуб, залы которого были постоянно переполнены: тут устраивались концерты, ставились спектакли на разных языках, работали десятки кружков, курсов.
В тридцатые годы, когда начались репрессии, в первую очередь их почувствовали на себе представители интеллигенции национальных меньшинств.
Так «великий вождь всех народов» разрешал национальный вопрос. Где же искать врагов народа, диверсантов, вредителей и шпионов, агентов империализма, как не среди нацменов?!
На каком основании они собираются в клубах, поют и разговаривают на непонятных языках? Недолго думая, прикрыли Интернациональный клуб на Институтской, а самых активных его деятелей арестовали.
Стали закрывать национальные театры — польский, немецкий, болгарский, молдавский, еврейский, а руководителей их бросали за решетку — «шпионы». Исчезали национальные школы, техникумы, отделения в пединститутах и университетах. Прекратили существование польские, немецкие, еврейские, болгарские, молдавские журналы и газеты, национальные детские садики, культурные общества, и с каждым днем «исчезали» культурные деятели: писатели, студенты, ученые, специалисты…
Шла охота на «ведьм», искали козлов отпущения в деятелях — их объявляли националистами, предателями, врагами народа…
В Госнацмениздате быстро поняли — курс на уничтожение национальных культур. Репрессировали лучших болгарских писателей, обвинив их в шпионаже, стало быть, болгарское отделение издательства прикрыли. Следующей жертвой стали польские писатели — перестали издавать литературу на польском языке, журналы, газеты, закрыли польский театр в Киеве, школы. Вслед за этим арестовали немецких писателей, запретили немецкие школы, учреждения, ликвидировали национальные районы, многие колхозы.
Наконец, бросили в тюрьму группу еврейских писателей, прикрыли газеты, театры и среди них знаменитый «Евоканс» Шейнина.
Пустели кабинеты нашего издательства. Все меньше печаталось книг и журналов на национальных языках.
«Многоязычный хор» онемел. Люди боялись собственной тени, перестали разговаривать на родном языке.
В еврейском отделении тоже не досчитывались многих писателей и редакторов, но редакция все еще выпускала отдельные книги и журнал.
В самом конце длинного коридора Госнацмениздата находились и «апартаменты» нашего журнала, который вначале назывался «Пролит» («Пролетарская литература»), а затем — «Фармест» («Соревнование»). В эпоху сталинских пятилеток он часто менял названия, пока, наконец, остановились на одном — «Советише литератур» («Советская литература»). Это произошло после Первого всесоюзного съезда писателей страны.
Как известно, на этом съезде с большим докладом выступил Максим Горький. Он говорил о многонациональной литературе нашей страны, упомянул добрым словом и еврейских литераторов, писавших на идиш. Некоторые из них даже выступали на этом форуме. Запомнились речи Переца Маркиша, Ицика Фефера, Давида Бергельсона, Льва Квитко, интересным было выступление тогда еще молодого романиста Нотэ Лурье.
После съезда писатели с большим подъемом взялись за работу. Появились новые высокохудожественные произведения, романы и повести, поэмы и драмы. Веселее стало на душе, зародилась надежда, вера в то, что можно свободно жить и творить.
К нам в редакцию потянулись пожилые и молодые писатели, приносили свои первые пробы начинающие литераторы.
«Апартаменты» наши состояли из одной тускло освещенной комнаты, которая упиралась двумя большими запыленными окнами в глухую стену соседнего дома.
Тесно сдвинутые старенькие столы и несколько искривленных скрипучих венских стульев — такое наследство досталось нам от издательства «Культур — Лига», зародившегося с первых дней установления на Украине советской власти…
Дверь большой комнаты была постоянно широко распахнута, и жрецы художественной словесности могли свободно входить сюда со своим багажом. Но главным образом это делали для того, чтобы в полутемной прокуренной комнате было чем дышать.
На дверях тогда не вывешивали бюрократических табличек: «Прием авторов с 15 до 17», «Просят не курить», «Не шуметь», «Разговаривать шепотом», «Без стука не входить»… Наоборот, к нам заходили без стука, курили, дымили, громко разговаривали. Не было, как теперь, грозных секретарей-машинисток, разговаривающих с посетителями с презрением, свысока. Наша машинистка — скромная, молчаливая молодая женщина Ева Ушомирская — сидела в маленькой соседней комнатушке, всех встречала с улыбкой, не переставая стучать на машинке.
Не существовало кабинетов главного редактора, ответственного секретаря, зав. отделом поэзии, зав. отделом прозы. Да и таких отделов не было. За стареньким письменным столиком, который давно можно было выбросить на свалку, в густых облаках дыма сидел, согнувшись в три погибели, седой как лунь литературный правщик Борис Маршак и, не отрываясь от гранок, что-то колдовал, прислушиваясь одним ухом к разговорам.
Непонятно было, как он мог работать, когда то и дело в кабинет вваливались в одиночку и группками шумные авторы. Не успев поздороваться, они прямо с порога декламировали свои новые стихи, и комната заполнялась зеваками. Выслушав творение наиболее смелых, начинали их тут же громко обсуждать.
Здесь вы могли встретить редактора журнала, неугомонного острослова Ицика Фефера. Вихрем залетал сюда Давид Гофштейн. Вечно чем-то озабоченный, он присаживался к соседнему столику и что-то вычитывал, правил, редактировал.
Частенько здесь бывал член редколлегии Григорий Орланд, автор недавно прогремевших оригинальных романов «Гребли» и «Агломерат». Не дослушав очередного декламатора, раскладывал на столе свои бумаги юморист и озорник, маленький, тщедушный, внешне некрасивый, Файвель Сито. И тут же, перебивая всех, начинал читать свой очередной рассказ о беспризорниках. Постоянными слушателями этих стихийных выступлений были мрачноватый, редко улыбающийся молчальник Матвей Гарцман и вихрастый рыжеволосый Матвей Талалаевский, который едва ли не каждый вечер приносил свои новые стихи на злобу дня, и добродушный прозаик Ицик Кипнис, и улыбчивый драматург и актер Мойсей Гершензон; детский писатель Гутянский, старшие литераторы Веледницкий и Аронский, Хащевацкий и Фининберг, тонкий лирик Григорий Диамант, романист Натан Забара, рассказчик Табачников, поэтессы Рива Балясная и Пятигорская. Часто приезжали к нам молодой, но уже маститый прозаик из Одессы Нотэ Лурье, критик Ирма Друкер, певец колхозного села Вайнерман, строговатый на вид Губерман, драматург, пьесы которого широко шли на сценах еврейских театров страны. Из Харькова наведывалась Хана Левина и литературовед Гольдэс. Приезжали из Москвы Давид Бергельсон и Перец Маркиш, Нистер и Арон Кушниров — кто только из писателей не бывал в неуютной прокуренной комнатке!
Под этим потолком звучали отрывки из новых романов и повестей, поэмы и стихи, рассказы и пьесы. Тут вспыхивали споры, шел большой разговор о судьбах литературы. Решались судьбы произведений, выносились «приговоры» авторам.
Из городов и местечек Украины сюда приходили скромные парни и девчата, начинающие литераторы. Робко приближались к двери, с восхищением смотрели на именитых прозаиков и поэтов. Наиболее смелые отваживались — доставали тетрадки, блокноты, листочки и читали свои стихи, рассказы. Помню передвоенную талантливую смену, мы успели напечатать их первые пробы пера. Это поэт Матвей Голбштейн, Арон Бородянский, Григорий Дубинский, Хаим Меламуд, Пиня Киричанский, Миша Могилевич, Лопата, Коробейник, Редько и другие. Потом они ушли на фронт, и многие из них погибли, оставив нам свои первые книжечки.
Литературная жизнь шла бурно, наши ряды росли.
Помещение редакции было слишком маленьким, и мы шли в клубы и дома культуры, проводили там творческие вечера.