Следователь проглотил пилюлю. Он задал еще один вопрос: «Почему писатель поселился не в городе, где есть гостиница со всеми удобствами, а на отдаленном промысле, в глухом рабочем поселке, куда изредка с гор спускались бандеровцы. Ведь его же могли убить?»

На это Бороздин ответил, что страх перед бандеровцами очень преувеличен. Писатель поселился на время среди своих будущих героев, о которых собирался написать книгу, и ничего предосудительного тут нет. Кроме того, писатель не из робкого десятка, он прошел всю войну, фронт…

Между секретарем и следователем состоялся нелицеприятный разговор, и гость ушел из кабинета секретаря разгневанным, презлющим. Он, должно быть, решил сообщить «куда надо», что секретарь является пособником врагов народа — не желает помочь «органам» разоблачать всякую контру…

Майор отправился в рабочий поселок потолковать с людьми, которые меня знали. Уж там соберет сведения о моей вражеской деятельности. Но был еще больше разочарован, когда они его подняли на смех и обо мне ничего плохого не могли сказать, а хорошее ему не нужно было…

Вернувшись несколько лет спустя из лагеря, я узнал, что в тот самый день, когда приезжал следователь, Бороздин позвонил ко мне домой и сказал жене, что ей нечего беспокоиться за мужа, скоро, вероятно, он вернется домой. То, что ему инкриминируют, не выдерживает никакой критики. Его арест — дикое недоразумение. В этом он, Бороздин, убедился, поговорив со следователем, который приезжал к нему… Не может быть, добавил он, чтобы такое долго длилось…

Наивный человек! Он не знал, что «органы» никого, самого Бога не боятся. Им ничего не составляло бросить за решетку любого человека, состряпать на него «дело» и растоптать. Он не знал, видно, их девиз: «Дайте нам только человека, а статью мы для него подберем!»

Через несколько лет я встретился с Бороздиным и пожал руку, поклонился ему за его доброе сердце.

И вот я снова сижу перед сутулым следователем, который только что возвратился из командировки, куда он ездил по моим следам добывать «материал», как я занимался в Карпатах не только антисоветской агитацией, но и собирался совершать «вредительские акты на нефтепромыслах», да к тому еще смыкаться с «украинскими националистами» и «бандеровцами». Он надеялся придать меня к стенке новыми «фактами», а оказалось, что вернулся порожняком и, видно, получил от начальства большую нахлобучку.

С первых его фраз я понял, что майора постигла неудача, что поездка была бесплодной. Только время потеряно.

Я также понял, что он остался недоволен своими помощниками, которые также не сумели из меня выбить признаний, и «дело» не продвинулось вперед ни на один шаг. Групповые перекрестные допросы, которые мне устраивали, не могли сбить меня с толку, я не начал «признаваться», не стал давать необходимых показаний, каких от меня требовалось, остался таким же упрямцем, каким был, и отрицал все.

Следователь смотрел на меня своим сверлящим, злым оком, не зная, с какой стороны сделать новый заход — продолжать ли разговор, который был прерван несколько дней назад в связи с его отъездом в Карпаты, или же начать с самого начала.

Он нервничал, говорил повышенным тоном. Еще бы — такой пассаж получился у него!

Для меня было совершенно неожиданно, когда он заговорил о моей «деятельности» в Карпатах, на нефтепромыслах. Уж теперь он с меня сорвет маску… Он располагает новыми материалами. Теперь мне будет «крышка». Деться некуда — он сам был там и все до мелочи узнал. Свои преступления я больше скрывать не смогу. Для меня теперь остается одно спасение — я должен подробно рассказать, что в Карпаты ездил, чтобы проводить антисоветскую агитацию, вредить на промыслах, вести переговоры с украинскими националистами…

Тут я уже не сдержался и рассмеялся. Это уже не лезло ни в какие ворота.

Следователь окончательно взбесился, размахивал кулаками, орал во всю глотку, стучал кулаком по столу. У него имеются неопровержимые улики против меня и смешочками, шутками-прибаутками я не отделаюсь, мне не удастся замести следы, я сам себе копаю могилу…

Он немного притих и сменил тон. Конечно, мне, сказал он, не уйти от ответственности. Моя песенка еще не спета, я могу облегчить свою участь. Есть у меня такая возможность — обратиться с письмом в высший орган страны, к вождю и учителю, признать свою виновность, разоблачить моих «сообщников» и просить о помиловании… У вас есть определенные заслуги перед Родиной, и правительство может это учесть… Я имею возможность просить о помиловании…

— Что? Просить о помиловании? — возмутился я. — Я ни в чем не виновен! О каком помиловании может идти речь? Все, что вы мне присобачили, это сплошная ложь! Сфабриковано. Я честный человек и могу ходить с гордо поднятой головой, глядеть людям прямо в глаза…

— Спокойнее… Не надо так… Вы не на митинге. Не забывайте, где вы находитесь, — остановил он меня. — Мне вас жаль. Сами накликаете на себя беду. Для вашей же пользы… Вы нам должны рассказать о преступлениях ваших коллег, дружков… Можете о них говорить все. Я обещаю вам, что они никогда не узнают, что вы о них говорили. Их разоблачите. Они ведь настоящие враги…

— Никакие они не враги. Это честные советские писатели…

— Опять вы своих сообщников берете под защиту. Я могу вам показать, что они о вас говорят… А вы их жалеете…

— Не знаю, что они обо мне говорят. Это их дело. К тому же не знаю, под каким воздействием они обо мне говорят…

— Вы невозможный человек… Не жалеете себя, — ухмыльнулся горбун, — своя рубашка ближе к телу… Вы должны себя обелить, а не их. Много лет вы были редактором журнала. Знаете всех как облупленных и можете их вывести на чистую воду. Что вам стоит открыть карты, показать их вражеское лицо…

— Я вам говорил и могу повторить еще сто раз: у некоторых в произведениях могли быть те или иные недочеты, но это компетенция критики, литературоведов. Мои коллеги никаких преступлений не совершали. Это недоразумение, что они находятся за решеткой… Это явное нарушение закона…

— Я вижу, что вы неисправимый преступник. Не хотите нам помочь. Вы горько пожалеете! — процедил он и стал писать протокол.

«Вы знаете своих сообщников как облупленных и можете их вывести на чистую воду…» — вспомнил я слова горбуна, и перед моими глазами прошли, как наяву, мои друзья писатели, которые, как и я, томятся за тюремной решеткой.

Да о каждом из этих писателей, драматургов, литературоведов можно писать книги, каждый из них — крупная личность, уникальный талант, автор многих произведений, на которых воспитываются тысячи советских людей!

Рассказать об их «шпионской деятельности»? Какой бред!

Ведь я их отлично знаю, читал почти все их книги, печатал в своем журнале, дружил с каждым, работал с ними, выступал на многочисленных литературных вечерах, вместе ездили по многим городам и местечкам. С какой любовью и восторгом народ нас принимал, а теперь от ужаса люди содрогаются, узнав, что нас обвиняют во всех смертных грехах, мучают в тюрьмах. И от меня требуют, чтобы я «помогал разоблачить банды врагов», продавшихся международному империализму. Какая чушь!

Злобно смотрит на меня следователь. Он знает, о чем я теперь думаю, молча слушает мои доводы и мотает головой:

— Опять вам кажется, что вы на литературном вечере выступаете и восхваляете своих соучастников по антисоветской работе. Как это у вас мило получается: все они добренькие, честные люди, ну просто ангелочки! Выгораживаете, защищаете их. А я вам сейчас покажу, что они говорят о вашей контрреволюционной деятельности…

— Я уже от вас несколько раз слыхал… Вы хотите меня поссорить с моими коллегами. Это не то место, — ответил я, — ничем меня не удивите. Я знаю, как вы и ваши помощники умеете заставлять людей брать на себя грехи и преступления, которые они никогда не совершали…

— Опять клевещете на наши «органы», — оборвал он меня. — Мы вам это еще припомним, когда подойдем к концу следствия. О ваших преступлениях ваши же коллеги скажут вам прямо в глаза. Есть живые свидетели обвинения. Ваши же писатели. Скоро мы устроим вам очную ставку. Погодите, вы у нас еще запляшете!