Им, службистам, я еще могу как-то простить за все свои унижения — служба у них такая, — а вот этому суетливому типу — никогда! Да и они, думаю, в душе тоже с презрением смотрят на него. Знают ему цену. Если он способен продать за тридцать сребреников своих знакомых и товарищей, пусть даже бывших, то продаст отца родного и своих повелителей в том числе.

Следователь поднимает руку, делает серьезный вид, мол, покурили — и хватит. Начинается.

В кабинете устанавливается напряженная тишина. Горбун переглядывается со «свидетелем», кивает ему, подает какой-то знак: мол, держись, не подводи нас…

Тот кивает одобрительно, усаживается поудобнее, складывает руки на груди по-наполеоновски.

Следователь разъясняет мне, что приступаем к очной ставке, о которой он меня предупреждал ранее, ради этого не поскупились и привезли «свидетеля» из отдаленного лагеря. Все идет строго по закону. Этот свидетель согласился доказать, что я виновен. Он мне все скажет в лицо…

И, обращаясь ко мне, следователь спрашивает:

— Знаете ли вы этого человека, точнее, свидетеля?

Тяжело вздохнув, отвечаю:

— К сожалению, я его знал… Знаю ли теперь, еще посмотрю. Слишком вольготно он себя у вас чувствует. Очень, мне кажется, развязно. Я слышал о нем много нехорошего…

— Откуда вам это известно?

— Слухи могут доходить из самых дальних далей, даже из-за колючей проволоки.

— А вы знаете подсудимого, сидящего перед вами? — обращается следователь к Кагану, показывая на меня.

— Ну как же, граждане следователи, — непременно знаю! — артистически вскакивает он со стула, поправляя на носу очки. — Ну как же, конечно знаю! Мы жили в одном парадном. Он был у нас редактором журнала, председатель секции еврейской литературы Союза писателей Украины… Это он виновен во всем, всех втянул в анти… — Следователь пытается его остановить, но тот делает вид, что не слышит и продолжает: — Он был на Украине, в Киеве, правой рукой врага народа Фефера и выполнял все его указания. Дружил с Маркишем, Квитко и со всеми из антифашистского комитета…

— То есть, — перебивает следователь, — вы хотите сказать — с антисоветским, националистическим «центром»?

— Так точно, с центром! — поправляется «свидетель».

— Что вы плетете?! — не выдерживаю я. — Каким центром? Это бред! Не было никакого антисоветского центра! Это чушь!

— Не мешайте свидетелю говорить! — взрывается следователь.

И тот снова включается в разговор:

— Так вот, я же говорю, если б они не занимались антисоветской пропагандой, я бы не сидел в лагере. Что я, граждане следователи, я был мелкой сошкой, простой литератор, пешка. Они все пурицы. Главари… Фефер, Маркиш, Гофштейн, Квитко… Нужен был им этот комитет, как мне болячка… А Полянкер был редактором журнала… Дружил с ними. Я даже удивлен, что он только теперь попал сюда. А я уже второй год в лагере…

— Отвечайте, свидетель, коротко, — вставил следователь, — знаете ли вы этого человека?

— Боже мой, а как же! — вскакивает Каган со стула. — Знаю его по совместной антисоветской деятельности… Он выполнял задания врага народа Исаака Соломоновича Фефера…

— Точнее, шпионские задания, — поправил следователь.

— Ну да, конечно, шпионские задания Фефера, — вставил «свидетель».

Я вскипел, услыхав такое. Как надо низко пасть, каким надо быть негодяем, чтобы такую чушь сказать о прекрасном поэте, честнейшем советском человеке! Что, этот ублюдок с ума сошел, рехнулся или продался за миску супа?

Следователь взглянул на меня с укором:

— Вот видите, беспартийный человек, а помогает органам распутать ваше вражеское гнездо… Абрам Яковлевич давно признался во всем, а вы покрываете ваш преступный центр… — Он сделал паузу и продолжал, обращаясь к «свидетелю»: — Расскажите подробно, свидетель, как Фефер и его компания передавал обвиняемому шпионские задания? Да, и как вы лично об этом узнали?

— Пожалуйста, могу рассказать! — оживился Каган. — Я вам уже сказал, что жил с ним в одном парадном… — Он поднялся с места, подошел к столу, взял из коробки следователя еще одну папиросу, закурил, поклонился, буркнув «мерси», поправил сползавшие на кончик острого носа очки и продолжал: — Вы меня, гражданин майор, спрашиваете, как враг народа Фефер и его дружки передавали обвиняемому шпионские задания? Я вам сейчас отвечу. Признаюсь, как на духу. Я, знаете, человек честный и откровенный. Мы с Григорием Исааковичем имели честь жить в одном парадном, точнее, жили. Теперь мы, гражданин начальник, живем у вас на квартире… — попробовал он шутить. — Шпионские задания тот ему передавал по телефону… Я иногда подслушивал их разговоры…

Я заметил, что кое-кто из присутствующих опустил голову, с трудом сдерживаясь от смеха.

— Послушайте, что он несет? — возмутился я. — Ваш доносчик совсем потерял голову, забыл, перед кем он плетет этот бред. Оказывается, шпионские задания можно передавать по телефону. Это уже что-то новое в мировой практике. Ваш «свидетель» врет безбожно, а вы это принимаете на веру. Он вас дурит. Снова заявляю, что люди, о которых этот наглец говорит, — честнейшие советские писатели, никогда не были врагами строя. Наоборот, всю свою жизнь, силы, талант они отдали нашему строю, народу, а этот мелкий провокатор…

— Прошу без оскорблений, обвиняемый! — прервал меня следователь. — Ведите себя прилично!

— Зачем же вы мне подсовываете таких лжецов? Я протестую!

Следователь был несколько смущен: понял, что «свидетель» загнул, говорит явно не то. В самом деле, кто по телефону передает шпионские задания? Тут явный конфуз, и, дабы как-то выручить перестаравшегося «свидетеля», снова обратился к нему:

— Расскажите, где и как обвиняемый проводил антисоветскую агитацию?

— Уважаемый следователь, граждане юристы, — уже не так помпезно, как раньше, заговорил Каган, — конечно, он занимался антисоветской пропагандой и агитацией. Где, хотите знать? На литературных вечерах в Киеве и других городах. Он клеветал на наши порядки… Ну, вы же его арестовали. Наверное, есть у вас данные…

— Ну, вот еще! — рассмеялся я, хоть было далеко не до смеха. — Вы только прислушайтесь внимательно, что он несет! Вы себе представляете, я выступаю на вечере перед сотнями читателей-слушателей. Веду там антисоветскую агитацию. Да публика затюкала бы меня, вынесла бы из зала, объявила бы меня сумасшедшим. Назавтра меня вышвырнули б из Союза писателей, отдали под суд, посадили бы… Что он плетет? Это ведь не лезет ни в какие ворота! Если б я себе позволил говорить черт знает что, сразу бы написали об этом в газетах. О наших вечерах подробно освещалось в печати, высоко их оценивали. К тому же знаю, что на всех вечерах бывали и ваши информаторы… Вот я спрашиваю, можно ли этому лжесвидетелю верить, хоть одному слову, он утратил честь и совесть и вводит следователя в заблуждение. Он не только бездарный литератор, но и никчемный стукач…

— Я не позволю себя так оскорблять! — завизжал Каган. — Остановите его, призовите к порядку!

В кабинете началось замешательство. Следователь стал призывать к спокойствию. Чувствовалось, что ни он, ни его коллеги не были в восторге от этой очной ставки, от показаний «свидетеля» обвинения.

Я был потрясен увиденным и услышанным. Не представлял себе, глядя на моего жалкого оппонента, что человек может так низко опуститься, потерять совесть, честь, человеческий облик.

Каган покинул кабинет с поникшей головой. Он был жалок и низок не только в моих глазах, но, кажется, также в глазах людей, присутствовавших на этом жутком спектакле, проведенном этими надменными чиновниками от юриспруденции.

Я долго не мог прийти в себя, думая о лжесвидетеле. Ведь он уже старый, немощный человек. Неужели он забыл, что испокон веков лжесвидетель является самым презренным человеком на земле? Этот страшный грех народ ему не простит даже после смерти.

Когда он уходил, начальник смотрел ему вслед растерянным, ненавистным взглядом — тот явно не оправдал его надежды, не выполнил своей миссии…