Закрываю на несколько мгновений глаза и вижу перед собой моих друзей, коллег — талантливых писателей, честных патриотов отчизны. Большинство из них совсем недавно вернулись с поля боя, выполнив свой священный долг по спасению от фашистских палачей родной земли. Люди только что сбросили с себя военные мундиры и приступили к мирному труду. А сколько писателей сложили головы на фронтах! И какие-то подонки издеваются над светлой памятью героев.
Мне приходят на память павшие в боях прекрасные мастера слова: Миша Хащевацкий, Григорий Диамант, Матвей Гарцман, Олевский, Гельмонд, Аронский, Лопата, Бородянский, Редько, Дубилет, Григорий Дубинский, Коробейник, Альтман, Гольденберг, Тузман… — это те еврейские писатели, которые жили и творили на Украине, а если посчитать павших писателей других республик, Москвы, Ленинграда…
Боже мой, как медленно тянется время! Кажется, оно вообще остановилось и не двигается. Как пережить мне эти двое суток? Сорок восемь часов. Когда вновь заступит на дежурство мой добрый ангел? А добрый ли он? Не подведет ли меня и мою семью? Все равно, лишь бы дожить до той минуты, когда я увижу этого блондинистого зеленоглазого парнишку, ничуть не похожего на заядлого тюремщика, по воле судьбы оказавшийся у дверей моей тюремной камеры…
И вот он появился! Как добрая весть, как первая весенняя ласточка, и мне улыбнулось счастье, обрадовало мою наболевшую, истерзанную душу, вселило надежду.
Затаив дыхание, вслушивался, как он подошел к двери, осторожно стал открывать «кормушку», испуганно оглядываясь по сторонам.
Глубокая ночь. Одни арестанты уже давно спят, другие сидят у следователей, дают «ночные показания». Я нетерпеливо стою, точнее, замер у дверей, вслушиваюсь в дыхание человека, стоящего совсем рядом. Сердце мне подсказывает, что это он, долгожданный.
Я не ошибся. Он заглянул в камеру и, увидев меня, улыбнулся. Лицо его озарилось каким-то внутренним светом, добротой, нежностью. В эту минуту трудно было сказать, кто из нас был счастливее — он или я!..
Взволнованный и радостный, он шепотом сказал:
— Привет вам от жены и сына… Я им позвонил, и они вышли в садик. Мы встретились. Я им рассказал о вас. Как они обрадовались, если бы вы видели! Просили передать, чтобы вы держались, не падали духом. Ваши добрые друзья хлопочут о вас. Надеются, что скоро будете дома… О сыне, жене не беспокойтесь. Их не обижают… Только жену уволили с работы… Подыскивает другую работу. Сказали, что все кончится хорошо, не волнуйтесь о них… Мамаша плачет, но держится молодцом. Сказала, что пойдет к начальникам, которые вас так обидели, и побьет им окна…
Паренек быстро огляделся, достал из кармана скомканную записочку и подал мне:
— Быстренько прочтите, порвите и верните мне, — затаив дыхание, прошептал он, — я ее выброшу… Если начальство ее найдет, нам обоим плохо придется… Поняли?
И дверца «кормушки» захлопнулась.
Сердце мое чуть не выскочило из груди. Я отвернулся от оконца, стал к нему спиной и, дрожа от нетерпения, стал лихорадочно читать. Буквы прыгали перед глазами, но я отчетливо видел почерк жены, сына и лихорадочно пробегал строчки самых дорогих для меня на земле людей.
Слезы душили горло, и я с трудом сдерживался, чтобы не заплакать. Прошел войну, видел столько смертей, горечи, бед, в каких только переплетах не перебывал и ни разу не заплакал, а вот теперь…
Надо было спешить, разорвать записку и вернуть клочки моему спасителю. И все же еще раз прочитал долгожданные строчки, чтобы сохранить в памяти каждое слово, каждую букву. Кто знает, когда выдастся еще такой случай!
Казалось, в мою камеру заглянул свет солнца и принес мне несказанную радость. Я ожил, словно наново родился, обрел свежие силы, чтобы выдержать все, что мне еще предстоит в этой проклятой жизни. С высоко поднятой головой понесу свой крест.
Как ни было трудно мне разорвать на кусочки записочку — эту дорогую сердцу весточку из родного дома, от моих любимых и родных, — но я не имел права хранить ее при себе. И, последний раз перечитав, я, скрепя сердце, разорвал ее на мелкие кусочки и передал моему молодому другу, чтобы он их сжег, уничтожил.
Давно я не был так взволнован и счастлив, как в эти минуты. Не знал, как и когда смогу отблагодарить юношу. Я многое обрел и в первую очередь убедился в том, что мир не так уж плох, мир не без добрых людей. Сохранилась еще людская доброта и порядочность. Стало быть, не все еще потеряно. Стоит жить и бороться! Небо не упало еще на землю. Существует на свете совесть. Значит, наберись сил и мужества, отстаивай свои права, и правда восторжествует!
У высокого чина
Это мрачное, казарменного типа здание расположено в самом центре столицы республики, на Владимирской улице. Высокая темная стена с широкими окнами, глядящими на шумную улицу, внешне даже кажется привлекательной. Окна всегда ярко освещены мощными электрическими лампами, создавая впечатление, будто там, внутри, царят постоянно праздничное веселье, мир и благоденствие. Но люди издавна почему-то обходят это домище стороной.
Справа, за глухой кирпичной стеной, которая возвышается над густой оградой, во внутреннем дворике, стоят старые корпуса тюрьмы с многочисленными камерами, карцерами, боксами, которые никогда не пустуют…
А были времена, когда этот «комплекс» выглядел куда привлекательней. В наружном корпусе, что с широкими окнами, размещался Дворец труда. После рабочего дня в нем собирались рабочие люди городских предприятий, проводили собрания, заседания, просто отдыхали, забавлялись, смотрели концерты, кино, как в любом культурном учреждении. Здесь всегда царило веселье, играла музыка, выступали артисты, музыканты.
Мы, тогда юные пионеры в красных галстуках, приходили туда на пионерские сборы, забавы, концерты, чувствовали себя как дома.
Когда столица переехала в Киев, Дворец труда облюбовали начальники из НКВД и выселили моментально хозяев этого дома, просторно разместились тут. Кто же в те времена мог спорить с таким высоким учреждением?!
Так перестал существовать Дворец труда, известный культурный центр города.
Что происходило в этом доме потом и по сей день, вслух боятся говорить. День и ночь здание охранялось и охраняется вооруженными часовыми. Здесь все покрыто мраком таинственности. В самом оживленном районе столицы возникла огромная тюрьма. Короче говоря, здесь шла ожесточенная борьба с «врагами народа», «шпионами», «диверсантами».
Особое оживление здесь началось в тридцатые годы. День и ночь возили сюда людей, но отсюда мало кто выходил на волю.
Людей не судили — «действовали» безотказно «тройка» и «особое совещание». Это была своеобразная «фабрика смерти».
Днем и ночью к тем черным железным воротам то и дело подъезжали «черные вороны» и подвозили «врагов народа». Тут с ними расправлялись. А в тылу этого здания, у таких же мрачных железных ворот, круглые сутки зимою и летом, в жару и стужу теснились женщины и дети, старики и старушки в надежде узнать хоть что-нибудь о судьбе их отцов и сыновей, родных, томящихся в этих страшных застенках, передать для них передачу, получить какую-нибудь весть…
Солдаты с красными петлицами бесцеремонно разгоняли несчастных, а те то и дело возвращались, плакали, рыдали, требовали ответа — где их отцы и сыновья? За что их арестовали, в чем они виновны?..
В годы немецкой оккупации в этом здании находилось гестапо. Фашистские палачи тоже облюбовали это чудовищное здание. Здесь все было приспособлено для убийств, пыток.
Десятки тысяч советских патриотов тут были замордованы, расстреляны, замучены. Дом сей обходили люди десятой дорогой, проклинали. И называли его: «Дом пыток и казней».
Изгнали фашистских людоедов — гестаповцев. Очистили от мрази черное здание, и казалось людям, что здесь уже никогда не поселятся карательные органы. Но просчитались. Опять возвратились сюда старые хозяева, старое ведомство. Камеры, карцеры долго тут не пустовали. Сюда снова приводили «врагов народа», «изменников Родины», все пошло по-старому. «Фабрика» заработала на всю мощность. Работа кипела днем и ночью. Отсюда была одна дорога — в сибирские лагеря, за колючую проволоку, на расстрел. Сколько человеческих судеб было тут разбито, изуродовано. Никого не щадили. Здесь не существовало законов, милосердия, справедливости.