Он долго смотрел в «глазок», наблюдая за тем, как бушует там узник, и, посмотрев на меня мрачным взглядом, повозился с замком, открыл дверь и кивнул мне: могу заходить, обитель ждет меня.
Я с тоской заглянул в эту живую могилу, откуда на меня повеяло сыростью, смрадом, жутью и, спустившись с последней ступени, переступил высокий порог.
Тяжелая, скрипучая дверь за мной захлопнулась.
Я очутился в плохо освещенной, грязной, холодной камере с низким потолком и облупленными стенами. Все здесь пропахло гнилью, плесенью и еще черт знает чем. Под самым потолком виднелось маленькое зарешеченное оконце со ржавым козырьком. На каменном полу валялись изодранные тюфяки, точнее — остатки тюфяков. Тут и там — разбросанные пучки прелой соломы. У самых дверей лежала перевернутая «параша».
Притаившись в дальнем углу камеры, прижавшись к мокрой стене, стоял невысокий коренастый пожилой человек со стриженой головой, обросшей физиономией и страшными напряженными глазами, обращенными на меня.
В этих безумных глазах затаился страх, изумление, испуг. На нем была разорванная в клочья длинная нижняя рубаха не первой свежести, широкие куцые штаны. Большие кирзовые сапоги валялись в разных углах. Сжавшись в комок, он долго смотрел на меня в упор изучающим и удивленным взглядом. Было видно по его застывшему взору, что человек тронулся.
Тяжело и часто дыша, он ступил несколько шагов ко мне, резко остановился, потер босую волосатую ногу о ногу и снова уставился на меня застывшим взором.
Так мы стояли несколько минут молча, не произнося ни звука. Я старался угадать, что это за человек, тронулся он в самом деле или же притворяется. Возможно, симулирует сумасшествие? Правду сказать, мне такое соседство вовсе было не по душе. Видно, это начали мстить за несговорчивость. Нарочно меня бросили в такую страшную камеру, да еще с таким славным соседом. Но как бы там ни было, я должен помнить одно — не такое еще для меня тут придумают и надо быть готовым ко всему. Надо взять себя в руки, показать, что я этого соседа не испугался, но все же должен быть начеку, ибо неизвестно, какие фортели он может выбросить. Ненормальный человек. Он за свои поступки не отвечает. Они непредсказуемы.
«Ничего себе обитель, — подумал я, — с таким малым не больно приятно жить под одной крышей, да еще в таком страшном подземелье».
Немного успокоившись, сосед, тяжело дыша, осторожно подошел ко мне с протянутой рукой и простуженным голосом произнес:
— Музыка… Степан. Колхозный конюх из села Жукивка, Звенигородского района… Может, слыхали? Будем знакомы…
— Что ж, будем знакомы… Музыка, — ответил я, назвав себя, и крепко пожал его руку, чтобы на всякий случай он почувствовал мою силу.
Он скривился от боли, присев, и покачал головой:
— Крепкая у тебя рука… А я думал — интеллигенция. Слабак.
Он попятился назад, не сводя с меня удивленного взгляда.
Отдышавшись, Музыка продолжал:
— Эти гады меня топтали ногами, хотели отбить сознание, но Степан Музыка не поддается. Нет! Знаю я таких гадов! Сволочи, бросили меня в этот вонючий подвал, думали, Музыка испугается и подпишет, что он есть контра мировая. А Музыка не подписал! Не контра Музыка, а заслуженный колхозный конюх. И все! Били Музыку по голове, хотели мозги отшибить, а я все равно не сдаюсь! Видишь, какой я, — тряхнул он изодранной, окровавленной рубахой. — Бросили в подвал. Убрали койки и швырнули мне тюфяки, а я их изодрал. Пусть сами спят. Нет тут закона, а Музыка не может без закона! Не может!..
На минутку его глаза вспыхивают гневом, он поднимает с пола тяжелую крышку «параши», бежит босыми ногами к дверям и начинает стучать:
— Фашисты! Откройте. За что вы сюда загнали Степана? Закон!
«Кормушка» медленно открывается, и надсмотрщик показывает кулак:
— Прекрати, балбес! Иначе загоню тебя в карцер!
— А это разве не карцер? Хуже карцера, негодник. Не стращай Музыку карцером. А это рай? Я готов пойти на тот свет, но пущай со мной идет начальник, следователь…
Степан замолкает на несколько мгновений. Начинает шагать по камере взад и вперед, как зверь в клетке. Останавливается у дверей, хватает сапог и начинает колотить и кричать:
— Эй, начальник, я требую суда! Суда требоваю! Судите Музыку по всем законам. И чтобы вызвали мне в свидетели Сталина, Рузвельта и Черчилля!..
Снова открывается «кормушка», и надзиратель шипит:
— Прекрати, сукин сын! Не то я на тебя напущу собак!
— Ты сам хорошая собака! Ты и все твои начальники! — кричит он во всю глотку. — Свидетелей требоваю, и всех трех! И еще вызывай комиссию. Экспертизу на мою сознательность! Пусть берут мои мозги на изучение, а я пока и без них обойдусь!..
Сосед снова мечется по камере, не обращая на меня внимания, словно меня здесь нет. Хватает крышку от «параши» запускает ее в дверь, и она раскалывается на несколько частей, истошно кричит, ругается последними словами, снова колотит сапогом по дверям и требует суда и трех свидетелей: Сталина, Рузвельта и Черчилля, к тому же еще требует, чтобы забрали «на изучение» его мозги, а он и без них обойдется.
Измученный, издерганный, я опускаюсь на изодранный в клочья, грязный тюфяк. Голова раскалывается от боли. Хочется спать, но попробуй усни, когда не перестает бушевать мой несчастный сосед! Попробуй прийти в себя после всего увиденного, услышанного во время недавней встречи с генералом, от которого зависит твоя судьба. Что тот маленький человечек в пенсне и генеральских погонах может придумать, чтобы наказать нахального «врага народа»! Какую кару он мне выберет?.. Видно, снова применять собирается пытку бессонницей, но уже в измененном виде. Попробуй подремать хоть минутку в одной камере с Музыкой, который может выкинуть любые фортели. Ведь он явно невменяем, без тормозов…
А Музыка не перестает кричать, плакать, колотить кулаками в дверь, требуя трех важных свидетелей…
Вот раздается в коридорчике топот ног. Дверь распахивается, и вваливаются здоровые, высокие молодчики. Они набрасываются на Музыку, сваливают его на пол и выволакивают из камеры. Ко мне еще долго доносится его истошный крик, рыдания.
Мне так жалко человека. Представляю себе, как эти грозные, молчаливые молодчики его «приведут в божий вид», как они отобьют у него желание орать, нарушать «порядок» в этом жутком подземелье.
Сижу на тюфяке и прислушиваюсь к тюремной тишине. Все вокруг меня покрыто могильным мраком. Совсем потерял чувство времени. Если в прежней моей камере-одиночке еще можно было увидеть полосочку неба и я мог приблизительно определить время, то теперь вижу перед собой тусклый свет небольшой лампочки. Не могу даже определить, сколько уже отсутствует мой буйный сосед. Мне ужасно жаль его. Больной, несчастный человек. Это, кажется, самый большой грех: держать в тюрьме таких несчастных, беспомощных людей. Они и так жестоко наказаны. Представляю себе, как эти дюжие молодцы, которые его недавно выволокли из камеры, «приводят его в сознание»…
Но вот снова слышится топот ног. Кто-то приближается сюда. Заскрежетал замок. Втолкнули Музыку, который уже вовсе не был похож на себя. Мокрый с головы до ног. Рубашка на нем совсем изорвана. Лицо перекошено. Он что-то шепчет, размахивает руками. Куда-то пропало буйство. Он испуганно смотрит на дверь, дает мне какие-то знаки. Он тихо плачет. С трудом подходит в свой угол и падает на изодранный тюфяк. Он какое-то время молчит, затем негромко говорит сам к себе:
— За что они обижают конюха Степана Музыку? Там мои кони голодают. Надо им сичку подсыпать, а Степы нету… Пускай наш председатель их кормит, сатана… Упаковал меня сюда, вот пусть теперича попляшет. Стерва, рассказал ему анекдот, а он возьми да в район отнес… Так и так, Степан Музыка мне людей разлагает… Агитацию разводит… В Германии был… Ну и отвезли меня на председательской тачке прямо в тюрягу. Сиди и не гавкай!.. А я требоваю свидетелей Сталина, Рузвельта и Черчилля… Пущай мине судют… И там я скажу! За что, гады, бьют? Буду жаловаться…