Других развлечений так же было вдосталь. Замок наш больше походил на приличный коттедж со рвом и башней. Да и приличным сейчас я б его не назвал. Но в тогдашних моих глазах он смотрелся вполне себе ничего. В центре располагалась башня в целых три яруса и с крытой смотровой площадкой, или попросту чердаком. По своему происхождению она была королевская, сторожевая, но захваченная некогда разбойниками, а потом отбитая отцовской дружиной. Сейчас я не очень уверен в истинности официальной папиной версии, как и в том, что его компания была именно дружиной, а не чем-то наподобие её, но тогда мы с ребятами увлечённо разыгрывали славные дела своих отцов. В самой башне, мало с тех времён изменившейся, лишь обветшавшей, ребятне разгуляться не дозволялось, а нам не очень-то и хотелось постоянно отираться на глазах у взрослых. Вокруг башни расположились всевозможные хозяйственные постройки, где нам иногда разрешали смотреть, как работают мастера, и даже изредка позволяли помогать. За палисадом из врытых стоймя заострённых брёвен и рвом вольготно раскинулись угодья. Пасека, яблоневый сад, огороды и речка Журлица. Далее начинался лес, в него мы долго опасались ходить без взрослых. Но в него убегала река, и мы, спускаясь по ней всё ниже, всё глубже заходили в страшные дебри. Это было восхитительно, до внутреннего вздрагивания жутко! И без взрослых, совсем-совсем! Компанию нам составляли только замковые псы. Угрюмые, клыкастые звери тоже гуляли сами по себе, признавая авторитет лишь коменданта и немногих старых солдат. Хотя я старшую самку Зажору снисходительно именовал своей на том весомом основании, что мой папа был владетелем, и она только мне позволяла к себе иногда осторожно прикасаться. Мы условились считать, что это я её ласково треплю.
Впрочем, меня из замковой детворы особо не выделяли. Приятели никогда не задерживали мне на сдачу оплеуху или едкое словцо. Как всех, отчитывала Майла за порванную или испачканную одежду. Вместе со всеми я долгими сумеречными вечерами, когда рано ещё было зажигать лучины, слушал её чудесные, страшные и весёлые сказки о мастерах, рыбаках и разбойниках. О перекрученных тропках и заколдованных омутах, о болотниках, водяных, леших одеревеневших и просто попутавших. Зимой особой популярностью пользовались холдрыгеры, троюродные родичи задубенцев, подвид дварфов, в отличие от последних, впадающие в оцепенение летом. По сказочной версии их приводил в бешенство вид любого тела в жидком состоянии - они его пытались либо выпить, либо заморозить. Или впадали в ментальный сезонный ступор от несовместности объективной реальности с их воззрениями на природу вещей. Предупреждая ваши кривые ухмылки, спешу заявить - это совсем не попытка пошутить. Подобное состояние я на самом деле не раз испытывал на себе, а впервые это случилось ещё тогда, в детстве, от слов Наджера. Он тоже поучал ребятню, рассказывал свои истории. С его лёгкой руки мы выучились определять по солнцу который час, просто чувствовать время и направление - меня и сейчас очень непросто запутать. Больше всего мы любили его были о походах и побоищах. Я слишком всерьёз воспринял выражение "деяния славных предков", и несколько раз даже позволил себе высказать что-то вроде намерения стать "достойным сыном своего отца". В довольно-таки глупой, пафосной манере.
- Лишь орки скажут, чей ты сын, - вдруг сквозь зубы процедил он.
Я опешил - ведь все ж знают моего папу! И откуда знать об этом каким-то оркам?
- Вот у них и спросишь, если после вашей встречи, тебе самому что-то будет неясно. Другой вопрос, решишься ли ты когда-нибудь повторить их ответ! - он странно усмехнулся, и я с тех пор точно знаю, как выглядят орки. Ну, или настоящие разбойники. В сердцах я страшно отомстил Наджеру. Он всегда перед отходом ко сну ставил свой протез в специальную подставку у кровати, чтобы, вставая, долго не искать, и было удобней его пристёгивать. Вечером я налил туда столярного клею, а утром дождался, когда он пристегнётся - я имел достаточное представление, как быстр этот убогий даже на одной лапе. Вот дождался, высказал ему в лицо всё, что думаю о нём, о разбойниках и орках, и вновь убедился в ошибочности своих суждений. Не успел я толком войти во вкус, как настала пора улепётывать во все лопатки, что, как обычно, не особенно мне помогло.
Выяснить, чей я всё-таки сын, удалось даже без орков - папочка смог определить это дело самостоятельно. Вместе со сверстниками, вернее, подражая взрослым и по примеру старших ребят, я довольно рано взгромоздился на лошадь. Сделать это никто не запрещал и не помогал, просто по логике нашего общего существования вместе с парнями и мужиками мы увлечённо возились с конями, упряжью, сёдлами, сбруями. Довольно скоро я настолько овладел искусством верховой езды, что смог сделать, ни разу не свалившись, кружок по лужайке на смирной упряжной Плаксе. Триумф мой был замечен и оценён Наджером в его обычной насмешливо-грубоватой манере, - как я погляжу, ты прожил достаточно, чтобы свернуть себе шею. Отныне будешь кататься по-настоящему.
Много позже я узнал, что это "кататься по-настоящему" называется конкуром и триатлоном. Настоящим наездником я стал годы спустя, но мне удалось не свернуть тогда шею в скачках по лесу, через препятствия, или просто дурачась на быках. А это могло выглядеть настоящим чудом. Я уверен, умения наших всадников широко известны и считаются колдовскими. Вы же, просвещённые дети мои, не хуже всякого кавалериста владеющие конным искусством, прекрасно осведомлены о природе этих чудес. Вы никогда не станете повторять за глупцами сентенции о непостижимости женской натуры или о женской логике. Беднягам просто никогда в жизни не доводилось объездить и приручить коня. Сделать своими взрывную ярость, мощь, всемогущество боевого скакуна! И простите старика за банальность, но я, всё же, отмечу, что причиной и основой всему служит любовь. Нужно просто любить лошадей и особенно свою, подаренную судьбою, лошадку. Ничего от неё не требовать, не ждать, тем более не рассчитывать. Просто любить потому что, она такая, и потому что она твоя.
Вот и папа никогда меня не наказывал, даже не поучал. Играл со мной, только пока я был ещё мал, в основном, носил на плечах, порой забывая совершенно, что на шее у него есть кто-то ещё. Собственно, таким образом я впервые испытал прелесть верховой езды. В пути я сидел, замерев, и боялся, что чудесный полёт происходит не со мной, что стоит мне напомнить о себе, он сразу же кончится. И столкнулся с первым жизненным разочарованием - за полётом неизбежно падение. Отец, входя в трактир, забыл пригнуться в дверях и наконец-то вспомнил о моём присутствии по истошному рёву. Но я подрос, обвыкся со своим местом позади него, и, как заведено самой жизнью, место это мне осточертело. Одним своим новым летом я так ему и заявил на приглашение залезать на коня. Что мне по силам одолеть дорогу к деду самостоятельно, на отдельной лошади. Папа ответил, что тогда я могу оставаться, он уедет один. В душе я сомневался в радушии деда в папином варианте, а значит и в смысле всего путешествия "без меня". Однако мне хватило ума не высказать этих соображений, я лишь с видом покорным судьбе сказал, что предпочитаю сбор мёда на пасеке перспективе свалиться дорогой с лошади и заблудиться. Отец серьёзно кивнул, расстегнул пряжку, вынул ремень и велел подойти поближе. Я не верил своим глазам - меня будут пороть??? Но всё оказалось ещё хуже. Он нагнулся с седла и подхватил меня под мышки, перехватился за ляжку и, как набитый тряпьём мяч, отправил себе за спину! Я уже всерьёз собрался падать, когда отец стянул нас обоих одним ремнём!
- Теперь можешь даже поспать, - весело воскликнул папа, посылая коня вперёд.
Мне не спалось. От поворота до поворота я, прижавшись соответственно левой или правой щекой к его спине, запоминал дорогу и считал шаги лошади, - тыгыдым-тыгыдым, раз, тыгыдым-дым-дым, два... Вы подумали, что занятием этим я пытался отвлечь себя от обиды? Напрасно, просто у меня уже тогда была очень хорошая память. И через месяц, когда папа без комментариев пристёгивал меня к себе, в рукаве моём таился нож.