Добрые, совсем незлые тётушки, наконец, уводили чадо прочь с её прекрасных глаз. Меня вели широкими коридорами по пушистым коврам, все помещения в замке деда казались мне огромными, необъятными, высоченными. В удивительной, просторной, отделанной искусной керамикой мыльной отмывали меня на два раза, натирали ароматными маслами. Потом стригли волосы - мы всё ж нечасто приезжали, и они успевали изрядно отрасти. Одевали во всё новое и тут же подгоняли платье под мою подросшую фигурку. К назначенному часу за мной являлся величественный, как крепостная башня при королевском визите, Гногги, дворецкий. Он уже не вёл, но препровождал к деду. Просто в огромном для меня тогдашнего зале аудиенций Гногги грозно орал, что Олакс, внук сэра Оманда, явился выразить глубочайшее почтение, и зачем-то громко трескал своей дубиной по драгоценному паркету. После чего я бежал к деду означенное почтение искренне выражать - лез к нему на колени, хватаясь за вороную бороду. Далее лишь достойно поддерживал беседу, отвечая на его участливые вопросы - взахлёб хвастался истинными и воображаемыми успехами под его ласковым взором. До того мучительно тянувшееся время до обеда пролетало обидно быстро, а за столом мне полагалось молча кушать. Открыть рот раньше деда не полагалось вообще никому, а он на моей памяти не обронил во время еды ни слова.
Добирались мы до дедушкиной избушки, как он иногда шутил, лишь к вечеру, хотя и отправлялись спозаранку. После трапезы все чинно, по рангу, шествовали в часовню на вечернее благодарение. Первым с дубиной вышагивал Гногги, за ним дед старался не оглядываться на моего папу с безучастной на вид мамой под ручку, что-то шепчущего ей на ушко. А я ковылял в хвосте, стараясь слишком сильно не сопеть и не запутаться в шлейфе маминой накидки, будто он мог здесь обо что-то запачкаться. В часовне милые девушки в длинных белых платьицах пели Гимн Уходящей Надежде, свет заходящего солнца, пройдя через удивительные витражи, самым волшебным образом раскрашивал строгую красоту фресок и барельефов. Мне стоило немалых душевных сил не поддаваться очарованию этого чуда, не отвлекаться от должного благочестивого настроя. Главное - от контроля за своим естеством - я попросту очень не хотел снова испортить момент слишком громким пуком. Отстояв благодарение, все так же чинно шли в салон высокого искусства, но в чём оно заключается, я тогда разобраться не мог. Меня, не чинясь, уводили спать добрые служанки.
В мою спальню, представьте себе! Дед в своей скромной избушке отвёл мне гостевую комнату, а мы выбирались к нему от силы раз в месяц. И комната эта была не меньше зала папиного замка, причём большую часть места занимала кровать. Служанки раздевали меня и желали спокойной ночи, а я забирался на перины по лесенке! Больше всего мои мысли занимал смешной для вас вопрос - почему там было зимой тепло? Все гуляли в лёгком изящном платье, никаких меховых жилетов и тёплых рейтуз. В отцовском замке под ворохом овчинных тулупов мы с приятелями, детьми солдат гарнизона, спали в обнимку на печи, что громоздилась почти во всё пространство общей комнаты. И просыпались затемно от грохотания дровами и звяканья заслонками, истопник торопился растопить большую замковую печь. Иначе мы могли бы просто не проснуться никогда, от холода. И согреться нам удавалось лишь горячей кашей и отваром из засушенных летом трав, каждое зимнее утро у меня зуб на зуб не попадал.
А здесь меня будил дед, в светлой комнате, уже после восхода! Он всегда приходил попрощаться, только со мной. Каждый раз приносил новый дорожный костюм взамен красивых, но непригодных для человеческой жизни парадных одёжек. И дарил мне сказочную книжку! Одевался я самостоятельно и без провожатых сразу шёл в огромную дедовскую кухню. К моему приходу там уже обычно вовсю резвился отец - сверкал глазами, крутя ус, и лучась сотней улыбок. Он не очень жаловал церемонии, щипал и хлопал филеи смешливых кухарок, балагурил, странно многозначительно мне подмигивал, кивая то на одну, то на другую. Я уплетал оладушки с вареньем, мёдом и запивал сливками. А папа, пользуясь видимым к нам расположением, не упускал случая набить наши расчётливо приготовленные загодя котомки вином, сырами, окороками и колбасами на дорожку, да чтоб ещё и на потом оставалось.
Как ни обожал я гостить у деда, всё-таки дорога в отцовский замок мне нравилась больше, чем в дедовскую избушку. Обратно мы ехали в крытом возке, с рессорами, с кожаными сиденьями, а зимой даже с печуркой. И я с остервенением волчонка вгрызался в новую подаренную книжку, отвлечь от чтения меня могли только остановки в трактирах. Мне не казалось странным, что папа вдруг позволял нам немного комфорта. Он был незлым и нежадным человеком. За дедушкин счёт. А книжки, что ж - ну, была бы у меня библиотека из подаренных сказок в память о дедушке, разве я смог бы чтить его ещё больше? В общем, папа был не так уж и не прав, во всяком случае, благодаря ему я по сию пору читаю книги, как будто прощаясь с ними навсегда.
Возможно, вы сочтёте отца моего простой сволочью, и будете в корне неправы. Папу я всегда почитал, а тогда особенно потому что, его искренне уважали комендант Наджер и его жёнушка, экономка Мила. Отец постоянно находился в разъездах, и они занимались хозяйством, а так же моим воспитанием. Воистину замечательные люди! Мила и впрямь была очень мила простой, спокойной женской красотой. Стройная, высокая, особенно в сравнении с мужем, она умудрялась постоянно держать себя со строгой твёрдою спиной, но и не чопорно. Всегда покойное лицо в то же время светилось искренней заботливостью. Впрочем, что я вам, дети мои, пытаюсь рассказать нового? Просто вспомните своих мам - все они не случайно очень похожи на Милу. Им всегда отлично шли и переднички с чепчиками, и драгоценные шелка - одежда просто подчёркивает, гармонирует с их природной красой. Впрочем, её я запомнил лишь в чепце и в переднике. Казалось со стороны, что она нас, замковых мальчишек, почти не замечала, настолько была занята хозяйством. Разве что придирчиво следила за чистотой и опрятностью, и делала это так очаровательно, что даже упрёки её мы рады были слушать бесконечно. Все прямо таяли в лучах тёплых глаз, тёплого голоса, улыбались её иронии и незлым шуточкам. Кстати, именно от неё я получил первые представления о чувстве юмора, о чувстве слова. И она непостижимо естественным образом научила нас читать и считать. Просто чтобы каждый из нас мог приносить хозяйству посильную помощь - не отвлекать же мужиков на побегушки и пересчёт! Мы как-то незаметно для себя усвоили принятую в королевстве систему мер и весов, денежную систему. Более того, в дальнейшем, в школе, я с удивлением открыл, что уже знаю четыре арифметических действия и дроби. Там я только узнал, как они называются, а задачи на счёт давно решал буквально на бегу. Например, такая мелочь, как передать плотнику Снотти, что от него нынче требуется изготовлять подпорных балок для кровли башни на три больше, чем днём ранее, пока не заменят обветшавшую крышу и не покроют ново-приделанные балконы по числу сторон света. Донести распоряжение нужно было быстро и доходчиво - просто сказать плотнику, чего и сколько за какое время он должен сделать.
Здесь я прошу заострить на сём нетривиальном факте особое внимание. Отчётливо вижу ваши недоумённые улыбки на эти совершенно бессмысленные в любом хозяйстве расчёты. Я не хуже вас владею основами управления, и давно уже усвоил, что всё рассчитывается наоборот - способы и сроки потребления материалов выводятся из темпов их производства. Конечно же, последняя дурость забивать головы изготовителей подобной чушью. Но всё соль в том и заключена, что Мила ни на щёпоть дурою не являлась, уверен - она изобретала эти поручения специально и только для нас. Явление это трудно назвать типичным и для лучших королевских колледжей, его вполне можно считать первым настоящим чудом моей жизни. Или, как минимум, прозрачным на оное намёком.
Впрочем, рядом с Милой присутствовало чудесное, без всяких на то намёков, существо - комендант Наджер. Его личико было какое-то сморщенное, хотя и морщин на нём хватало. Некоторые, белорозовые, выглядели довольно странно и располагались явно в не предназначенном для морщин месте и порядке. Вы бы сочли его отталкивающим, а мне и по сию пору милы и остренький подбородок, и тонкогубый рот, и крючковаты нос, и колючие грязнозелёные глазки под кустиками бровок. А пепельноседые волосы он по воинскому обычаю сплетал в косу и прятал за ворот. Невысокий, сухой, с виду щуплый, он напоминал пацана порывистостью движений. Но перед этим хилым мальчиком трепетали здоровенные кузнецы, и вовсе не из-за его положения управляющего. Я обожал наблюдать за ним, что бы он ни делал, а что-нибудь делал Наджер всегда - настолько точен и лаконичен он был в движении. Я бы сравнил его с механизмом, но лишь в смысле эффективности - у него всё и всегда получалось. Простотой и плавностью он был словно лесной ручеёк, что оставаясь безмятежным, недвижимым, о чём-то журчит-хлопочет и бежит со всех ног. Вернее, со всей одной ноги, ветеран не был стар, но увечен. В основном он возился с обожаемым оружием, чем весьма докучал кузнецам, а они отчего-то этому лишь радовались. Ну, не потому ж, что он как комендант замка лично занимался боеспособностью гарнизона? Ведь это было так здорово наблюдать, как бугаи вылетают из загона, ломая бошками жерди ограждения! Меня особенно забавляло угадывание - какая же в данный момент у него нога деревянная?