«Но, может быть, зайти к Чижовой, когда Кулагин уедет в отпуск? Ну, хоть ради Марчук. Жалко бабу!..»

Он посмотрел на часы, подумал, что спать ему осталось значительно меньше тех заветных восьми часов, к которым надлежит стремиться всякому человеку, особенно в его возрасте.

Утром он проснулся, как обычно, до звонка будильника, на работу пошел пешком — хотелось надышаться свежим, еще влажным после ночного дождя воздухом.

В клинике было сегодня на редкость спокойно — больных не привозили, в коридорах ни одной раскладушки, и от этого просторнее и даже как-то светлее. Паркет блестит, больные вымыты, постели аккуратно застелены. Из буфетной слышится уютное пофыркивание закипевшего чайника. Вокруг одного стола расположились няни, заканчивают завтрак и вполуха слушают санитара Корнева, старого болтуна и сквернослова:

— Подхожу третьего дня к рабочим, гляжу — и злость меня разбирает. Облицовывают плитками стены в ванной комнате. «Что ж вы, ребята, казеин к цементу не добавляете? — говорю. — Нехорошо!» А они меня как пошлют — аж матушку мою покойницу вспомнили!

— Сознательный ты, дедуля! — уважительно заметила молоденькая, недавно поступившая няня. Ей нравилось работать в клинике, она всем хотела угодить.

Но Корневу угодить было трудно.

— Тоже мне внучка нашлась! — спокойно отрезал он и продолжал: — Побежал я к Архипычу, докладываю ему, так, мол, и так. А его завести долго ли? Выскочил из кабинета, я — за ним. Крыл он их, чуть было не задохся. На другой день гляжу — все честь по чести. Выходит, что умеют, а не хотят, гады! Им бы только водку жрать, только бы поскорее отделаться да скинуться на троих, так ихнюю мать!..

— Ладно тебе тут орать, — обрезала санитара пожилая няня. — Больные кругом, им отдых нужен.

— Ну-ну, — покорно согласился Корнев. — Пускай отдыхают. Благо, сегодня день выдался тихий.

Заметив в конце коридора профессора, няни убрали в баночки остатки своего завтрака и поспешили в буфетную пить чай.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Рязанцев одиноко сидел в комнате отдыха. Борис Васильевич вошел и обрадовался встрече. Ведь совсем еще недавно он не чаял, что тот останется в живых.

Пока Георгий лежал в клинике, Борис Васильевич старался навещать его не чаще, чем других больных, и не потому даже, что Георгий мог бы обеспокоиться повышенным к нему вниманием (они были действительно друзья, знакомы семьями, и до болезни Георгия встречались часто), но чтоб это не бросалось в глаза другим оперированным. Больные бывают ревнивы, как дети.

Борис Васильевич сразу заметил у друга какой-то спад настроения, инертность. Может, это была просто усталость после тяжелой операции? Так или иначе, но пониженный тонус больного волновал Архипова.

— Ну что? — с места в карьер, с напускной сердитостью, спросил он, усаживаясь против Рязанцева. — Опять хандра?

— Опять, — виновато подтвердил Рязанцев.

Суть дела была в том, что Рязанцев не верил ни в благополучный итог операции, ни в хороший результат гистологических исследований. На час поверит, расцветет, заулыбается, планы начнет строить, а потом опять сникнет и смотрит в будущее сквозь черную пелену.

— Опять, — повторил Рязанцев. — Что поделаешь!

— Черт возьми! Но мне ты, в конце концов, можешь поверить? — действительно рассердившись, сказал Борис Васильевич. — В третий раз говорю, что я ошибся! Думал, дело серьезное, а оказалось — пустяк. Будешь жить, как твои старики, до ста лет, меня еще переживешь, и через неделю я выставлю тебя из клиники на работу. Ты выиграл жизнь по трамвайному билету — ясно или нет? Ну, как еще тебе доказать? Побожиться, что ли?

— Поклянись Ленкой, что той штуки у меня не оказалось.

— Клянусь! — не колеблясь, ответил Архипов. — Клянусь, что никакой злокачественной опухоли у Рязанцева не было и нет! Теперь — все? Ты, брат, жестоко со мной обошелся.

— Спасибо. Прости, — сказал Рязанцев надтреснутым голосом и вдруг судорожно обнял Архипова, уткнулся ему в плечо и зарыдал.

…Когда однажды вечером Архипову позвонила жена Рязанцева, Валентина Николаевна, и сказала, что у Георгия при диспансеризации обнаружена опухоль, Борис Васильевич схватил такси и кинулся к ним.

Рязанцев сам был врачом, отолярингологом, дружили они с фронта и, хотя оба заняты были сверх всякой меры, встречались. Не часто, правда, но каждый знал, что занимает в душе другого свое навечно закрепленное место.

Борис Васильевич ехал к Рязанцеву и думал о том, что никакая дружба — ни служебная, ни школьная, ни студенческая — не связывает людей крепче, нежели пережитый вместе фронт. Незабываемые дни и ночи, стыд и горечь отступления, счастье освобождения родной земли… Слова эти вроде бы и поистерлись, но какими другими расскажешь о четырех годах войны, о тысяче четырехстах днях, проведенных рука об руку?..

Отталкивая прочь тревогу, Архипов старался внушить себе, что врачи, проводившие диспансеризацию, ошиблись, никакой опухоли нет, просто снимок получился с браком. Это случается.

Дверь ему открыл сам Георгий. Выглядел он хорошо, и Борис Васильевич даже немножко рассердился на Валентину Николаевну — сегодня ему было очень трудно вырваться, да и настроение вконец загублено.

— Здоров, Боб! — воскликнул обрадованный Рязанцев. — Заходи! Есть итальянский ром — пальчики оближешь. Думаешь, не знаю, зачем тебя Валя вызвала? — спросил он, улыбаясь. — Знаю отлично! Только все это мура. Модно теперь всякую спайку под канцер тянуть, вот и все. А уж как на этих диспансеризациях врачи перестраховываются, мы с тобой знаем!

Он говорил естественно, весело, но Борис Васильевич ощущал в его движениях и в голосе какую-то, пожалуй, излишнюю приподнятость.

— Ну пошли! Чего мы топчемся в передней? — говорил Георгий, легонько подталкивая Архипова к комнате.

В квартире был идеальный порядок — тот холодноватый порядок, который присущ бездетным домам. «Хоть бы собаку завели», — не раз думал и даже советовал Рязанцевым Борис Васильевич. Он обожал собак и не терпел педантичной стерильности жилья.

Но сначала Рязанцевы мечтали о детях, потом, отчаявшись, думали, не взять ли чужого ребенка, а потом привыкли, прошло время, и стали они жить один для другого — настолько, что Архипов думал: уйди один — другой долго не протянет…

А собаку заводить они не хотели, загадывая лет на пятнадцать вперед: умрет — легко ли будет пережить такую потерю!

— Помнишь, Жора, как ты на фронте раненому мальчишке сладости таскал? — почему-то именно с этого начал разговор Борис Васильевич.

— Леньке? Помню, конечно! Ему не я один, все приносили, — отозвался Рязанцев. — Сильно я тогда к нему привязался. Вот смотришь на других, они и сами не рады, что имеют много детей. А мне бы, по моему характеру, штук восемь, чтоб мал мала меньше, — с грустной улыбкой сказал он и, резко меняя тон, сам перешел к главному: — Так вот, Боря. Давай не прятаться за второстепенное. Дело в том, что начала у меня левая нога побаливать. Я как-то внимания не обращал, не бог весть какая боль. А тут диспансеризация подвернулась. Поглядели меня, пощупали, сделали снимок, и как обухом по лбу: срочно в больницу. Я решил — как ты скажешь, так и сделаю.

В комнату влетел комар, назойливо зазвенел, и Георгий ловко прихлопнул его мухобойкой.

Если бывали в жизни Бориса Васильевича дни и часы, когда он мучительно сожалел, что стал врачом, — этот вечер у Рязанцева был именно таким. Архипов сидел, контролируя каждый свой вздох, каждый взгляд. Он прекрасно знал, как напряженно следит за ним, не показывая, впрочем, вида, его старый друг, Жорка Рязанцев. И что это за пытка — сидеть вот так и знать, что через несколько минут ты должен будешь, по сути дела, исполнять труднейшую роль, главную роль в трагической пьесе.

Архипову стало душно, тоненько покалывало сердце. Но этого его состояния никто бы не смог заметить.

— Ну что ж, Георгий, — сказал он. — Придется отложить тебе временно поездку.