«Да», — не раздумывая, ответил себе Архипов. А вот взялся бы оперировать или нет?

Снова тревога сжала сердце Архипова. Тревога не за исход операции Чижовой — он верил в Горохова, — а за себя, потому что так же решительно ответить на второй вопрос он не мог.

Борис Васильевич разволновался. Он размышлял о Горохове, не переставая листал свои тетради. Тревоги и радости были на их страницах. Были материалы об операциях, которые приходилось делать не моментально, а через шесть — восемь часов. Были случаи, когда больные отказывались от операций и погибали. Были записи и об ошибках врачей, и о врачах, довольствующихся устаревшими знаниями, и о непредвиденных осложнениях после или во время операционных вмешательств — кровотечениях, пневмониях, перитоните, остановке дыхания…

Были тут и наблюдения организационного характера. Вот, скажем, молодому руководителю коллектива, считал Архипов, небезынтересно будет прочесть об одном главном враче, в больнице которого был очень низкий процент смертности. А оказалось, что этот процент искусственно занижался: отбирали больных с легкими заболеваниями, а «тяжелых» сплавляли. И ведь самое опасное — весь коллектив врачей на это шел! Вот ведь где растление!

Много размышлял Борис Васильевич, ведя эти записи, и над взаимоотношениями врачей с обществом. Таких наблюдений, и невеселых и отрадных, накопилось за его жизнь достаточно.

Как часто свою неудовлетворенность медициной человечество срывает на ее служителях. Смерть человека расценивается почти всегда не как неизбежный, естественный акт, а как результат врачебного бессилия, недосмотра, недобросовестности.

Разумеется, и к этому есть свои причины. Уж очень шатки и сомнительны на протяжении веков были научные обоснования медицины, лекарями становились всевозможные шарлатаны и жулики, спекулировавшие как на людском горе-несчастье, так и на поразительной готовности людей верить всему чудесному и мистическому…

Особый раздел занимали у Бориса Васильевича записи о врачах поликлиники, районных больниц, о работе участковых врачей. Их часто ругают все, кому не лень, — невнимательны, спешат. А что им делать? Больных много, заработки небольшие, приходится и по совместительству побегать, и бегают — усталые, измученные. А няни-санитарки — и вовсе вымирающая профессия: оклад-то у них шестьдесят рублей!

Засиживаясь иногда допоздна над своими тетрадями, Борис Васильевич отнюдь не считал это время потерянным. Зачастую какие-то вполне конкретные решения завтрашних проблем приходили к нему именно после общения с прошлым. Прошлое многое может подсказать, если относиться к нему без предубеждения. Архипов убедился в этом на опыте своего умершего учителя, которого всегда вспоминал с любовью и уважением. Этот врач, Давыдов, в свое время передал ему как бы в наследство свои записи, многотрудную историю своей врачебной практики. Сколько раз помогали они молодому Архипову! Во всяком случае, не меньше и не реже, чем учебники.

Борис Васильевич очень горевал, когда Давыдов умер.

«Нутром понимаю, — говорил он, — что возраст был почтенный, восемьдесят два, но ведь свежесть мысли он сохранил до последнего часа! Он столько бы еще мог дать!»

Между прочим, именно у Давыдова научился Архипов воспитывать сестер — чтоб не болтали при больных так, словно это уже мертвые, чтоб не носились по коридорам, гремя жестяными ведрами, чтоб не перекрикивались на всю больницу…

К недавнему разговору с медсестрами Борис Васильевич, зная за собой и некоторую внешнюю грубость и вспыльчивость, готовился тщательно. Уж очень ему хотелось, чтоб впечатление от этой беседы у них осталось серьезное.

Беседа протекала необычно. Борис Васильевич не вдалбливал им прописные истины, а просто предложил послушать то, что вынуждены слушать от них страдающие от болей люди, больные, которых они, сестры, выхаживают.

Короче — Борис Васильевич включил магнитофон.

«Маня! — крикнул чей-то голос. — Твой Виктор второй раз звонит. Передай ему спасибо за пластинку. Скажи, что очень понравилась. Пусть еще пару таких достанет!»

Пауза.

«Варя, ты после дежурства пойдешь в парикмахерскую? Займи мне очередь к Семену Яковлевичу. Я чего-нибудь сбрешу, отпрошусь у старшей!»

Пауза.

«Вы, Невроев, не один, не могу же я разорваться, у меня только две ноги…»

Пауза.

«Мой Юрка опять принес двойку по физике. Хотела его отходить ремнем, а он говорит: попробуй только, сбегу из дома. Как вам это правится?»

Пауза.

«Ах, девочки, — прошептал чей-то низкий голос, — какую я связала себе кофточку! Умрешь, до чего хороша! Вчера пошла в клуб. Анька давала твист — закачаешься! Потом все расскажу, вызывают в палату. Опять небось Прохорову судно. Кошмар! И откуда что берется? Человеку жить-то осталось всего ничего!..»

Пауза.

«Конечно, трудно! А как ты думала? Все равно я своего добьюсь. Хоть три раза буду проваливаться, а в институт попаду! Мария Никитишна, вставайте! Да пошевеливайтесь!»

«Боб идет! (Боб — это Борис Васильевич.) Уже звонили из третьего! Лариса, Лариса, ты слушаешь меня? Принеси мне конспект…»

Пауза.

«Помаду? Какого цвета? Розовую? А мне не купила? Бегу в девятую, опять кого-то привезли. Ох, и надоело же!..»

Пауза.

«Пойду вздремну немного, пока угомонились».

Пауза.

«Я чуть не заплакала, когда борода мне сказал, чтобы положила ему руку на голову…»

Пауза.

«Сует мне в карман трешку, а я ей говорю…»

Пауза.

«Не буду я больше дежурить в его смене. Все лезет целоваться…»

Борис Васильевич не всю ленту включил — два куска он вырезал: один — доверительный разговор о любовных делах и второй — слезная жалоба подруге на материальные нехватки. Эту жалобу Борис Васильевич и в блокнот себе переписал, и безрезультатной она не осталась.

Сестре этой недавно помогли, и понятное дело, что снова рассчитывать на какую-то помощь она не могла. И надо же было, чтоб ее же еще и обокрали!

Самое трудное было убедить сестру, чтоб взяла у него взаймы. Ему неловко было предложить, а ей — согласиться.

Борис Васильевич вызвал ее к себе и сказал просто:

— Дорогая! Возьми у меня деньги. У меня есть шальные — получил гонорар за учебное пособие. Когда будет возможность, тогда и отдашь. Плюс пять процентов годовых, — пошутил он, чтоб стушевать неловкость.

То ли шутка помогла, то ли очень уж туго было сестре — у нее две дочери учатся, — но деньги она взяла.

Однако магнитофонный «метод воспитания» не понравился самому Архипову. Что-то было в нем бестактное, как чтение чужих писем. И он, между прочим, в конце этого собрания так прямо и сказал: мол, сожалеет о своей затее и считает ее неудачной.

Однако болтовня в коридорах, похоже, поутихла.

Засидевшись допоздна за своими «записями», Борис Васильевич оставил в тетрадях несколько закладок. Он отметил все, что, по его мнению, могло хоть как-то, хоть в малой мере, пригодиться Горохову, если он в самом деле возьмется оперировать эту Чижову.

Еще и еще раз он просмотрел гороховский план, потом встал из-за стола, прошелся по комнате.

Окно было открыто, доносился густой рокот моторов, и алели бортовые огни самолета, идущего на посадку. Борис Васильевич посочувствовал прилетевшим пассажирам: им предстояло выйти из светлой, уютной машины в темноту и долго добираться до города.

Самолет утих, стал слышен шорох дождя и шум ветра в ветвях. Откуда они вдруг взялись, ветер и дождь? Днем была такая мягкая погода!

Борис Васильевич ходил по комнате, размышляя над врачебной этикой, которая иной раз бывает просто-напросто ложной. Ну что бы ему посмотреть сестру этой несчастной Марчук?! При этой женщине чувствуешь себя виноватым в том, что у тебя у самого в настоящий момент нет горя. Да и ради Горохова надо бы зайти к Чижовой. А неудобно, не принято. Получится, что набиваешься в консультанты к Кулагину. Он этого не любит.

Борис Васильевич вспомнил, какое раздражение прорвалось в голосе всегда предельно вежливого Сергея Сергеевича, едва он услышал фамилию Марчук. А ведь вместе были на фронте! Нет, жестковат коллега, что и говорить.