С профессиональной точностью она восстановила в памяти историю болезни Ольги Чижовой, увидела даже кляксу на углу свежего, еще розового листка и лихой росчерк Горохова. И тогда уже вспомнила и то, что присутствовала при разговоре, вернее, при споре Горохова с профессором Кулагиным относительно какой-то больной, какой-то операции… Присутствовала, но не обратила внимания, была занята чем-то своим и не поняла тогда, о ком идет речь.
Так, значит, это именно Оленьку Чижову собирается оперировать Горохов! Ну, смелости ему не занимать…
— У кого я только не была, с кем я только не советовалась, — торопилась Чижова рассказать как можно больше и от этого еще сильнее задыхалась.
Но время шло, и обход приближался. Крупина чувствовала это, но, даже рискуя получить выговор от Кулагина, не могла бы позволить себе взглянуть на часы-браслетик.
— Книг, статей сколько прочитала, да что прочитала — вызубрила о своей болезни, — продолжала Ольга. — И все по-разному пишут, разное рекомендуют. По каждой болезни пять — десять методов лечения — голова разрывается! Сперва мне обещали, что так, мол, вылечат, а теперь я, наверно, всем надоела — и советуют операцию. Ты думаешь, я не вижу, как у них вытягиваются лица, едва только я вхожу?.. — Ольга заплакала. — Выпишут рецепт, рекомендуют больше отдыхать, лежать… Но я же не слепая! Ох, — спохватилась она, — тебе же надо уходить — да? Ты торопишься? — спросила Ольга, все-таки уловив ее взгляд, брошенный на уличные часы за забором.
— Нет, — честно сказала Крупина. — У меня есть еще минут пять, а потом — обход.
Она решила, что теперь уже непременно, может быть, даже еще до обхода выяснит, чем кончился тот разговор об операции. Что-то, помнится, профессор Кулагин был против. Но, может, они вовсе не об Ольге говорили?
— Раньше я никогда не задумывалась, есть оно у меня, сердце, или нету. То есть, конечно, знала, что есть, — робко, впервые за весь разговор, улыбнулась она, утирая обшлагом пижамы слезы. — Стучит себе и стучит, стало быть, так и надо. А теперь то и дело трепещет что-то в груди, и так страшно. И не знаю, кому верить. Горохов вроде советует, но ведь он так еще молод, — верно? Ты ведь его знаешь, Томочка, ну, скажи, что мне делать? Он, по-моему, как-то грубоват…
— Что я о нем знаю?.. — задумчиво повторила Крупина, вспомнив то, о чем думала по дороге к этой скамье. — Ничего не знаю, кроме того, что он хороший, интересный хирург и честный человек. Грубоват? Ну, может быть, ты и права, только в этом ли дело? Ты лучше скажи, кто вообще тебе говорил, что у нас в клинике делают такие операции? Почему именно к нам тебя положили? Вот ведь чего я не могу понять!
— Это сестра! Моя родная сестра. Она знает профессора Кулагина еще по фронту. Тогда, конечно, он еще не был профессором, но она вспомнила и нашла его…
Просто невыносимо было видеть, как она задыхается, как смотрит на Крупину, боясь, что та сейчас встанет и уйдет, оставив Ольгу наедине с ее болью, с ее мыслями. Какая же это глупость — стремиться во что бы то ни стало попасть к знакомому врачу! Не могут люди понять, как трудно лечить или оперировать именно близких или друзей, какие ненужные дополнительные переживания это доставляет любому врачу, а тем более — хирургу.
Но сказала Тамара Савельевна совсем другое:
— Ну вот видишь, Оленька, значит, не в чужих руках ты здесь. Так что можешь довериться. Кулагин же с огромным опытом человек, он зря и слова не скажет. Я к тебе зайду попозже, я вообще обязательно буду теперь заходить. А выглядишь ты прекрасно, — повторила она. — И это несмотря на весну.
Она говорила неторопливо, спокойно, и голос ее, низкий и мягкий, и медленные движения рук внушали ощущение искренности и убежденности, которые иной раз действуют на больных куда вернее, чем валерьяновые капли. Чижова не знала, как дается врачу это спокойствие, и глядела на солнечный лучик, который, прорвавшись сквозь клен, освещал несколько слишком высокий, но гладкий, без единой морщинки, лоб Тамары.
— Несмотря на раннюю весну… Ведь к весне каждый организм по-своему слабеет, снижается тонус… У немцев есть даже специальное выражение — весенняя усталость. И потому ты должна особенно следить за собой, не забудь об этом, когда выйдешь от нас. А я зайду, мы сегодня еще на обходе увидимся.
И она пошла, не торопясь, понимая, что Ольга провожает ее взглядом, а свернув за угол, бросилась к клинике бегом, рискуя сломать каблуки, и бежала, несмотря на свою тяжеловатость, легко, только колени в ажурных чулках мелькали.
Тамара Савельевна хотела еще до обхода повидать Кулагина, выяснить, что там с Ольгой, каковы прогнозы. И правда ли, что Горохов берется ее оперировать? Впрочем, может, ничего особенного нет и Ольга тревожится просто потому, что Горохов показался ей грубоватым? Но это же только внешне… Вообще-то он совсем не такой…
Подумав о нем так прямо, Крупина покраснела и даже остановилась, будто Федор Горохов застал ее сейчас неприбранной, нескладной, непривлекательной — такой, какой она себе часто казалась.
В клинику она вошла степенно, даже с подчеркнутым достоинством, как и подобает ассистенту профессора Кулагина. Она, пожалуй, обиделась бы, если б ей сказали, что и эту неторопливость, и легкую плавность движений она переняла от профессора, но в действительности так и было. У Кулагина вообще многое можно бы перенять в манерах и поведении. Не случайно, вероятно, сестра Ольги вспомнила о нем столько лет спустя.
Тамара Савельевна постучалась и вошла в кабинет Кулагина.
Он завтракал. На огромном пустом письменном столе — профессор любил все бумаги убирать в ящики — на белоснежной, сохранившей закрахмаленные складки салфетке стоял стакан некрепкого чая в серебряном подстаканнике с монограммой, на тарелочках — печенье, сыр и халва.
Крупина закрыла за собой дверь, и сразу ей стало спокойней, массивная резная дверь отгородила ее от всего неприятного, оставив с глазу на глаз с этим представительным, крупным, красивым человеком, лицо которого, вроде бы и открытое, менее всего говорило о возможности панибратского или просто даже чрезмерно дружеского обращения с его обладателем.
Кулагин встретил Крупину, как всегда, приветливо, дружелюбно, — себе он мог позволить все. Однажды Тамара Савельевна даже пошутила — сказала, что Кулагин любит ее, как мастер любит собственное изделие.
«Не скромничайте, — сказал тогда профессор. — Вы смело могли бы сказать «лучшее изделие». Но вообще-то признайтесь, что, когда меня не станет, я все-таки немножко останусь в вас. Правда?»
Это была правда. Едва ли не все, чему она научилась в хирургии, принадлежало именно ему. Он, между прочим, и в партию ее рекомендовал, да как-то так деликатно, что ей и просить об этом не пришлось, — сам предложил.
Глядя сейчас на своего профессора, Тамара Савельевна подумала, что он отлично выглядит в свои пятьдесят два года и он еще очень долго «будет». И это отрадно, потому что клиника за ним — как за железобетонной стеной.
— Вот вошла к вам — и успокоилась, — сказала она, подходя к столу. — Сергей Сергеевич, не помните ли вы больную нашу новую, Чижову? Ее сестра с вами на фронте была, что ли. Что там с ней? Ее Горохов оперирует?
Кулагин чуть улыбнулся, встал, пожал ей руку, пригласил сесть и пододвинул блюдечко с халвой. А когда она села, задумчиво сказал:
— И вы, значит, о том же… Ну, что касается операции, то сторонник сего варианта перед вами.
Он слегка повел рукой вправо, и только тут Крупина увидела в глубине кабинета, в кресле, Горохова. Перед ним на гостинном резном столике в пепельнице высилась горка окурков.
Сегодня они еще не виделись. Горохов кивнул Крупиной и спросил, как всегда, как бы продолжая разговор:
— Перевели статью?
Крупина смутилась, неожиданно увидев и услышав Горохова, да еще в ту минуту, когда, в сущности, о нем и хотела говорить. И рассердилась на него за это свое смущение.
— Почти закончила, — сказала она сухо. — Но что вам, Федор, эта статья? На каждом шагу твердите, что вы практик, практик, а ведь статья сугубо теоретическая.