Пока дышу...

ГЛАВА ПЕРВАЯ

После беспокойного ночного дежурства Крупина спустилась в сад.

— Тамара Савельевна, через час — обход! — окликнула ее из окна санитарка Феоктистова.

Крупина обернулась.

— Я не ухожу. Закройте окно. Ветер. Больных простудите.

И смех и грех с этой Феоктистовой! Работает в клинике без малого пять лет и при этом не понимает, что до обхода врач не может уйти. Впрочем, постоянное ее беспокойство происходит, вероятно, оттого, что она до смерти боится профессора Кулагина.

— Закройте, Таня, окна. Прохладно пока еще, — повторила Крупина.

Круглая цветущая рожица Феоктистовой еще некоторое время виднелась за стеклом. И чего это она так боится Кулагина? Ведь профессор никогда никому не скажет резкого слова, тем более — подчиненным.

Да, пока еще было свежо. Прошлогодний кленовый лист, опираясь на свои уголки, перебежал Крупиной дорогу и продолжал бежать, словно брошенный чьей-то сильной рукой диск. Рассеянно следя за его движением, Крупина, сама не зная почему, подумала: «Интересно, каким видом спорта занимается Горохов? Может, в теннис играет? Или в волейбол? Он всегда так подтянут, легок в движениях… Впрочем, ему ведь только тридцать! Ему всего только тридцать лет… А мне уже двадцать семь. Для мужчины тридцать — не возраст, а вот когда девушке двадцать семь — тут дело посерьезнее…»

Иногда Тамара Крупина думала, что за два года, которые они вместе проработали в клинике, она узнала о Горохове все. А иной раз он казался ей совсем чужим, почти незнакомым человеком. Она легко могла представить себе его со скальпелем в руке, услышать его голос, она различала его шаги, когда он быстро, обгоняя других, поднимался по гулкой старинной лестнице. А вот сейчас, проследив взглядом за стремительным бегом кленового листа, вдруг подумала, что о свободном времени Горохова не знает ничего.

Клиника помещалась в здании старом, представительном, с колоннами и каменными вазами в нишах. Его строили тогда, когда еще не боялись «украшательств», и здание получилось красивым, под стать старому саду, который Тамара так любила, что нередко проводила в нем свои свободные дни.

Впрочем, она всегда очень дорожила временем. Она много читала, следила за специальной литературой, изучала язык, посещала лекции по философии… Когда объявлялись воскресники по уборке сада, она непременно в них участвовала, считая, что как секретарь партбюро должна везде и во всем показывать пример. Но дело было не только в примере, — просто ей нравилось возиться в этом саду, как нравилось сейчас идти по его аллеям, между знакомыми туями и поблекшими куртинами. И она, конечно, не подозревала, что этот старинный сад даже «идет ей», она и сама, немного старинная, крупноватая, медлительная, с густыми русыми волосами, собранными в тяжелый узел, естественно вписывается в эти тенистые аллеи.

С каждым шагом от нее отступала усталость, и она чувствовала себя свободнее, чем в палате, где постоянно ловила на себе, испытующие, или недоверчивые, или признательные взгляды. Казалось бы, пора привыкнуть — врач, как актер, всегда на людях, за каждым движением его пристально наблюдают. Но привычка почему-то не вырабатывалась. В одиночестве ей и дышалось свободней, и думалось легче.

Но вот оно кончилось, ее короткое одиночество. Тамара Савельевна свернула на свою любимую, самую дальнюю дорожку, идущую вдоль каменной ограды, и увидела на скамейке женщину. Деваться уже было некуда. Привычно подтянувшись, Крупина подошла к ней, присела рядом.

Когда-то они учились в одной школе, но дружбы не было. Потом долгие годы не виделись, и, когда Чижова поступила в клинику, давнее, детское знакомство, пожалуй, только мешало отношениям, какие обычно устанавливаются между врачом и больным. К тому же у Чижовой был тяжелый диагноз, и, ознакомившись с ее историей болезни, Тамара Савельевна даже обрадовалась, что вести Ольгу будет не она, а Горохов.

И вот сейчас они впервые встретились с глазу на глаз.

Крупина едва заметно улыбнулась Ольге, но это была всего лишь дань вежливости.

На Чижовой была видавшая виды мешковатая больничная пижама, но и нескладные байковые штаны, и широкая куртка с закатанными рукавами не могли скрыть изящества и женственности ее фигуры. А Тамара с детства считала, что главное для женщины — быть маленькой, хрупкой, и она никак не могла понять, зачем это какая-то дура французская королева ввела в моду огромные каблуки, лишь бы казаться выше.

Чижова молча и без улыбки кивнула Тамаре Крупиной и после нескольких секунд неловкого молчания сказала:

— Здравствуй, Томочка! Ты и сейчас торопишься или сядешь? Я в больнице за тобой слежу и заметила, что, пока ты одна, ты движешься плавно, как греческая богиня, а как завидишь кого, походка сразу становится деловой, быстрой.

Разве чужому врачу сказала бы она это?

Но в лице Крупиной ничто не дрогнуло.

— А вы, Ольга, совсем не изменились, — заговорила она привычно приветливо, оглядывая бледное, напряженное лицо Чижовой, лицо, отмеченное печатью постоянного страха, свойственного тяжелым сердечным больным-хроникам. — Я бы и на улице мимо не прошла, узнала бы. Давно из Москвы?

Да, пожалуй, ни за одной актрисой столь пристально не следили ее почитатели, как следила сейчас Чижова за Крупиной, за выражением ее глаз, интонациями. Ей неважно было, кто говорит эти слова, важно было поверить в то, что она действительно хорошо выглядит. И она поверила. Сражение длилось секунды, и выиграла его Крупина. Но подобные победы иной раз стоят врачу не меньшего напряжения, чем серьезная операция.

Врача потрясает все — и неожиданный диагноз вопреки его предположениям, и смерть, к которой невозможно привыкнуть, и по-своему потрясает даже выздоровление, которое казалось немыслимым. Врача всегда мучают сомнения, всегда, всегда, если только он настоящий врач.

— Томочка, не величай меня, пожалуйста, на «вы», — как-то сразу обмякнув, сказала Ольга и, поеживаясь, засунула узкие кисти в рукава пижамы. — Ты же в школе не говорила мне «вы». Или, может, успела загордиться?

— Да чем же мне гордиться, голубчик?

— Я много слышала о тебе. Ну, во-первых, что ты талантливый хирург…

— Недоразумение, — перебила Крупина. — Хирург я средний, а на этом кончается и во-первых, и во-вторых, и в-последних, потому что больше обо мне сказать нечего. Ну, а ты? Как у тебя сложилась жизнь? Замужем? Дети есть?

— Да мне-то, как понимаешь, не очень весело, — сказала Чижова. — Преподавала в школе, но вот уже третий год болею. Была замужем, только на жалости ведь семейную жизнь не построишь. Он очень хотел иметь детей, а врачи мне решительно запретили рожать… Ну что это? Ну что это? — почти с тоской выкрикнула она, уже не стесняясь Крупиной. — Скажи хоть ты мне, Тома, в память детства скажи: вырвусь я из этого капкана? В Москве меня на очередь записали, обещали через два года положить. Живут же сотни тысяч, никакого горя не ведают. Я бы не знаю что отдала, лишь бы выздороветь. Когда вспоминаю, что могла ходить, бегать, прыгать, мне это сном кажется. Много ли человеку надо? Я иногда думаю, что если бы могла километр пройти и не задохнуться — это и было бы счастьем. А ты, вероятно, и представить себе этого не можешь. Помнишь, в седьмом классе на соревнованиях я тебя на лыжах на полтора круга обогнала.

Крупина, улыбнувшись, кивнула, и это случайно пришлось вовремя, потому что со стороны казалось, что она слушает внимательно, заинтересованно, но она совершенно не слушала Ольгу. Она заранее знала, что́ может сказать эта бедняга. Хирург-то она, Тамара, средний, но опыта уже набралась, и эта голубоватая бледность, и одышка Чижовой говорили ей больше, чем могли бы сказать слова. Полтора круга!.. Теперь ей и на полторы фразы сердца не хватает.