Кулагин оборвал фразу, значительно глядя на Тамару Савельевну и с удовлетворением отмечая ее смятение.

— Никакой трагедии я не вижу в том, что произошло с Гороховым. Согласен, что, может быть, сначала надо было хорошенько его проучить при всем честном народе. И может быть, я был неправ, отговаривая сестру Чижовой подать на него в суд. Да, да! Уж если на то пошло, то разрешите и мне быть с вами откровенным. Не делайте его жертвой, вашего Горохова. — Он подчеркнул место имение «вашего». — Горохов хочет сенсаций, а я достаточно сед, чтобы знать им истинную цену. Горохов оперировал Чижову не ради нее самой, а ради собственной карьеры, ничего общего с наукой не имеющей. Вы скажете, — он властным жестом остановил пытавшуюся что-то вставить Тамару Савельевну, — вы скажете, что операция была сделана хорошо, но Чижова умерла. Нелепо! Это все равно, что сказать — здание было прекрасно выстроено, только почему-то развалилось.

— Нельзя так! — почти вскрикнула Крупина. — Федор Григорьевич — одаренный человек, вы сами это знаете!

— Одаренный? Да! Но легкомысленный. И к тому же слишком самоуверен.

Слушая Кулагина, Тамара Савельевна терялась. Она чувствовала: необходимо возражать ему очень доказательно, сказать что-то очень важное, и оно было где-то близко, это важное, но смятение захлестнуло ее, и все аргументы разбежались. Ей хотелось лишь крикнуть: «Вы неправы! Какой ужас вы приписываете Горохову!» Но это были бы бабьи, глупые слова, не более того.

— Ладно, Сергей Сергеевич, — устало и неожиданно спокойно сказала Тамара Савельевна. — Я, наверно, сделала ошибку, придя к вам. Я переоценила свои способности что бы то ни было доказывать. Я надеялась сама до чего-то договориться с вами, но, вероятно, правильнее сделать так, как просили меня об этом некоторые наши коммунисты, — вынести вопрос о Горохове на бюро. Извините, я отняла у вас столько времени.

Она поднялась, ища глазами сумочку.

— Сядьте! — срывающимся голосом крикнул Кулагин. — Я еще не кончил. Вот!.. Теперь получается, что Кулагин только и делает, что мешает молодым развернуть свои силы и способности! Вся рота, получается, шагает в ногу, а поручик Кулагин — не в ногу… Да? Так нет же! Вы не можете меня упрекнуть в том, что я монополист, что вы ничему не научились у меня! Но Горохов хотел толкнуть клинику на массовые операции на сердце, а против этого я всегда буду возражать.

— Теперь я понимаю, почему ушел от нас и доцент Дашевский, — как бы про себя, даже не глядя на Кулагина, проговорила Тамара Савельевна. — Многое я теперь понимаю…

— Его уволили по сокращению штатов, — веско сказал Кулагин. — При чем тут я?

— Во время вашей прошлогодней поездки на конгресс, — так же медленно и задумчиво продолжала Тамара Савельевна, — Дашевскому пришлось прочитать две лекции. По общему признанию, он сделал это блестяще. Под аплодисменты студентов.

— Это ложь! — вскакивая со стула, крикнул Кулагин.

Теперь они оба, нелепо, не замечая этого, стояли друг против друга, разделенные столом.

Крупина нащупала свою сумочку и зажала ее под мышкой.

Кулагин быстро овладел собой и сел. А она так и осталась стоять перед ним, как школьница. Но говорила решительно и жестко:

— Нет, это не ложь. Вы знали об этом, и это вас даже напугало: конкурент! Но уволить его тогда было нельзя, это было бы слишком грубо. И вы добились сокращения штатов. А потом и трех месяцев не прошло, как на место Дашевского взяли Котова…

— Хорошо вам, моя милая, рассуждать! — Кулагин тяжело и мягко приложил свой мощный кулак к подлокотнику. — Вы все за моей спиной стоите, а передо мной — никого! Меня завтра же в горком вытащат да надают так, что только перья полетят. У меня один партбилет в кармане. Я несу ответственность за клинику… И все же, — вновь вернулся он к примирительному тону, — все же, Тамара Савельевна, я полагаю, что мы с вами договорились. — Он снизу вверх посмотрел на Крупину. — Вы, по-видимому, очень близко принимаете к сердцу все, что касается Горохова. По, уверяю вас, для обобщений и выводов нужна дистанция. А вы пока еще находитесь как бы внутри собственных переживаний.

Кулагин ожидал новой вспышки смущения, но с Крупиной что-то случилось. Она так резко вскинула свою красивую голову, что едва не рассыпался пышный узел волос, и глаза ее заблестели, и даже тени смущения не было во взгляде.

— Да, я близко принимаю к сердцу всю эту историю! И если бы даже люди меня не просили, я сама бы поставила вопрос о Горохове на бюро.

«Ишь ты! — мысленно поразился Кулагин. — Пробудил в тебе, видно, этот бабник страстишку!» Поднимаясь с кресла, он сказал:

— Что ж, Тамара Савельевна. Прискорбно, конечно. Партийному руководителю не следовало бы, пользуясь авторитетом партбюро, прикрывать недостойного человека… Даже если он вам… близок. А, судя по всему, это именно так. И я рассчитываю, что коммунисты вам на это укажут.

Он сказал это и с удовлетворением отметил, что Крупина побледнела. И ему показалось, что лед слегка хрустнул — она сейчас сломается, не вырваться ей из многолетней привычки подчиняться его авторитету. Ему была дика вся эта беседа, как гром в ясный день, как внезапное зарево пожара на спокойном горизонте.

С чего это вдруг? Ведь уже месяца два прошло с тех пор, как он убрал Горохова!

Кулагин проводил Тамару Савельевну подчеркнуто вежливо, хотя и молча. Даже хотел подать ей пальто, но она поторопилась схватить его первая. Получилось грубовато, и Кулагин с удовлетворением отметил, что нынешняя молодежь все-таки слишком дурно воспитана. Грубая молодежь!

Закрыв за гостьей дверь, он выругался, как грузчик, что случалось с ним очень редко, тяжелыми шагами прошел в кабинет мимо жены, молча стоявшей в дверях столовой, где в стаканах темнел нетронутый чай.

Анна Ивановна то ли ждала, что он заговорит, то ли сама хотела начать разговор, но он ничего этого не пожелал заметить. Да и о чем ему говорить с женщиной, которая родного сына не смогла удержать дома?! В конце концов, разве это не дело матери — привить ребенку любовь к родителям, к своей семье, к родному крову?

Он прошел мимо нее, как мимо вещи, и закрылся у себя на ключ, и стал неслышно ходить из угла в угол по ковру, и так же неслышно появлялось, и исчезало, и вновь появлялось в полированном красного дерева торце старинного шкафа его отражение.

Кулагин вспомнил, что мать Горохова недавно приходила в клинику за какими-то там бумагами, наверно, хотела избавить сына от лишнего неприятного визита. Вот вам, простая женщина, а о сыне заботится, ограждает его от душевных травм, — так и должна поступать настоящая мать! Зато его мамаша, интеллигентная Августа Павловна, ничего не прощает сыну. Ничего! Похоже, она не простила ему и того, что он вырвался из этой военной мясорубки. Но на кой же черт ему нужно было до конца тянуть солдатскую лямку? Не выгоднее ли для страны, что он вернулся с двумя руками и мыслящей головой и стольких людей спас от смерти?

А Слава? По какому, собственно, праву он судит отца? За что? За то, что он, отец, исходя из жизненного своего опыта, выбрал ему лучшую специальность?.. Вот она, сыновья благодарность!..

В потоке всех этих мыслей угроза Крупиной, — а слова ее он расценивал именно как угрозу, — не была главной. С этой дорвавшейся наконец до мужской постели мадонной он сумеет справиться, слишком шатки ее позиции. Или, может быть, все исходит от Архипова? Хорош коллега! Очень деликатно поступил! Взял к себе на работу Горохова, продемонстрировав тем самым перед всем городом, что осуждает решение профессора Кулагина!

Сергей Сергеевич ходил по комнате, и собственное отражение неизменно спешило ему навстречу, и они едва не касались плечами. Эта близость, как всегда, успокаивала. Всё и все в мире под вопросом, только тут надежность, только сам себя он не подведет.

Он начал успокаиваться, и как раз в это время позвонил Прямков и сказал, что именно его, профессора Кулагина, рекомендуют на пост директора научно-исследовательского института.