— Уволили? — вскрикнула она. — Только и всего? Он убил и его уволили? Ну уж нет! Я привлеку его к суду. Пусть все знают, что его нельзя подпускать к живым людям.

— Бог с вами, Александра Владимировна! Поверьте, я сочувствую вам, но вы ведь врач, вы понимаете, что в хирургии всякое бывает. Горохов, без сомнения, хотел спасти Ольгу Владимировну, но операции на сердце даже у самых больших мастеров дают определенный процент осложнений. И этот процент, мягко говоря, дезавуирует успехи. Я хочу, чтобы вы меня поняли правильно…

— Я правильно вас поняла! Он убил! Вы же запрещали ему оперировать!

— Александра Владимировна, поймите, — у него были самые лучшие намерения…

Кулагинскому басу ничего не стоило перекрыть истерические выкрики женщины.

Дверь приоткрылась, показалось испуганное лицо сестры.

— Я сама, я сама, — уже плохо понимая, что говорит, и заливаясь слезами, повторяла Марчук по дороге к двери.

В кабинете стало тихо-тихо. Кулагин сидел за столом, уставший, понурый. Барабанил пальцами по стеклу и глядел в окно.

За окном вечерело.

Что-то сейчас Слава делает? И почему жизнь преподносит человеку столько горьких дней?

Но сиди не сиди, а надо браться за дело.

Еще утром Кулагин узнал, что завтра во второй половине дня приедут иностранцы — ознакомиться с клиникой и побывать на операции.

Больных Сергей Сергеевич, слава богу, знал. Операции его были давно назначены, и люди ждали приезда профессора, считая часы.

«Вот и пусть для всех неожиданностью будет», — решил он, остановив свой выбор на одном хорошо сложенном, крепком мужчине лет сорока пяти.

— Операцию Викторовой придется отложить, прилетели иностранцы, — сказал он Тамаре Савельевне.

Она ходила, как тень. Кулагина ни о чем не спрашивала, и он ей ничего не говорил, и она даже не знала, дошли до него ее звонки и телеграмма или нет. Да и какое это теперь имело значение?!

— Как же так? — спросила Тамара Савельевна, — Викторова вас ждала. Послезавтра суббота. Придется ей томиться еще двое суток. Почему бы им не побывать на операции Викторовой?

— Избави боже! Может не выдержать.

— Но ведь ей операция тоже необходима.

— Я не хотел бы рисковать. Ведь речь идет о престиже советской медицины. Разве вы на моем месте действовали бы иначе?

— Иначе.

Это было неслыханно! Доктор Крупина чуть ли не спорила с профессором Кулагиным!

— Отлично, — сухо сказал он. — А пока я прошу вас, распорядитесь, чтобы все было в ажуре.

Операция, начиная от первого разреза до последнего шва, продолжалась сорок три минуты. Похоже было, Кулагин превзошел самого себя. Иностранные гости, молча сидевшие на скамьях небольшой аудитории, отделенной перилами от операционного зала, словно позабыв о том, где находятся, и о том, что спящего больного еще не отвезли в палату, дружно зааплодировали. А один, похожий на Пиквика, с задором воскликнул:

— Мистер Кулагин продемонстрировал нам экстра-класс желудочной хирургии! Если он при имеющемся оборудовании и инструментарии так блестяще оперировал, то, владей он всем, чем располагаем мы у себя, операция продолжалась бы, вероятно, минут тридцать, не больше.

Ассистировала Кулагину Крупина. Но и аплодисменты, и похвалы в адрес профессора на двух языках проходили мимо ее сознания, как обрывки чужих разговоров в вокзальном зале. Что бы ни делала, она думала только о Горохове. Она не видела его ни вчера, ни сегодня утром и тревожилась за него, потому что знала — разговор с профессором у него состоялся. И лишь неприятно кольнул пренебрежительный отзыв гостя об их оборудовании. Она-то считала, что и оборудование, и инструментарий у них отличные.

Кулагин без всякого смущения принял комплименты. Выходя из зала с Тамарой Савельевной, он чувствовал себя не только не уставшим, но, наоборот, как бы приободрившимся. Стягивая перчатки, даже напевал что-то и думал, что, если бы все эти неприятности произошли до отпуска, они стоили бы ему много дороже. А так?.. «Все проходит» — так было начертано на перстне Соломоновом. Все пройдет…

Сквозь это благостное состояние вдруг снова проглянула коротенькая, но колкая мысль об опустевшей комнате сына. Он словно всей своей кожей ощущал холодок, исходящий от плотно прикрытой дубовой двери, за которой теперь никого нет.

Впрочем, усилием воли Сергей Сергеевич стряхнул с себя это тягостное чувство.

Искоса он глянул на идущую рядом Крупину. Видно, и у нее мысли были не из веселых. Ну, тут-то дело ясное! Конечно, из-за этого типа! Женщины таких любят. За неукротимый темперамент, надо думать.

— Как видите, желудочная хирургия интересна не только мне, — заметил он. — Не сердцем единым жив человек. И если бы ваш оголтелый Горохов понял это вовремя, думаю, что результаты его деятельности в клинике были бы не столь печальны.

— Ему очень тяжело, Сергей Сергеевич, — с полувопросительной интонацией проговорила, не глядя на Кулагина, Тамара Савельевна.

— Полагаю, что родственникам Чижовой все же тяжелее, — сухо оборвал ее Кулагин. — У меня вчера была ее сестра, участница Великой Отечественной войны, Александра Марчук. Мы встречались с ней на фронте. Я на нее, так сказать, жал всею святостью фронтовой дружбы, но пяти копеек не поставлю, что она не подаст в суд на Горохова.

— То есть как? — резко остановилась Тамара Савельевна. — Какой еще суд? Какое право они имеют привлекать его к судебной ответственности?

— Я не сказал, что его непременно привлекут к ответственности. Я сказал только, что Марчук угрожает подать на Горохова в суд, — терпеливо пояснил Сергей Сергеевич.

Она ничего не ответила. Засунув руки в карманы халата и низко опустив голову, она вдруг резко повернулась и пошла по боковому коридору, даже не попрощавшись с Кулагиным.

Такого никогда еще не было!

Быстрыми шагами Тамара Савельевна шла к кабинету Горохова. Не было никакой надежды застать его там, но ей почему-то хотелось хоть мимо пройти. И, проходя, она коснулась своей большой, сильной ладонью ручки двери.

И дверь открылась.

Федор Григорьевич был ошеломлен не только решением Кулагина, хотя и мысли не допускал, что его просто-напросто выгонят из клиники. Нет, потрясло его не это. Ну, в конце концов, пусть даже уволят, лишат возможности продолжать работу. Но можно ли было ни слова доброго не сказать, ни единым взглядом не поддержать его, понимая, как ему трудно?!

И тем не менее, как это ни странно, войдя в свой кабинет на другой день после разговора с Кулагиным, Федор Григорьевич неожиданно различил в сложной гамме обуревавших его ощущений отчетливое чувство облегчения. Все-таки что-то кончилось. Наступила хоть какая-то, да развязка.

Несколько суток после смерти Чижовой он глаз не мог сомкнуть. А тут, как пришел от Кулагина, упал на диван, даже валик под голову не пододвинул, и заснул. И проспал до вечера.

Ничего толком не видя, Горохов сгребал в портфель из ящиков стола свои вещи, когда открылась дверь и вошла Тамара Савельевна.

В нерешительности она постояла минутку, потом быстрыми шагами подошла к Горохову, спросила шепотом:

— Ну что? Ну как? Вчера я не могла вас найти.

— А!.. — Он махнул рукой, отвернулся от нее, взял свой нелепо раздувшийся портфель, из которого, как у первокурсника, торчал клок халата, и быстро вышел из кабинета. В раздевалке рванул с вешалки свой плащ и поспешил из клиники.

Он пытался сосредоточиться, но мысли растекались и путались.

«Вот и получил сполна, — с горьким удовлетворением говорил он себе. — Куда же теперь? И кто я такой? И чего добивался? Чего угодно, но не славы, не сенсации, нет, нет, нет! Подумать только, что какую-нибудь неделю назад я был почти счастлив!..»

Он шел сгорбившись, неся свой дурацкий раздувшийся портфель, и думал, что теперь уже никогда не найдет в себе сил выпрямиться. Обогнал шумную стайку старшеклассников и вдруг ощутил странное чувство повторности: где-то когда-то он их уже видел. Ах да! Это почти в канун операции Чижова показывала ему старую фотографию: она с друзьями играет в волейбол и радостно смеется, ловя лицом солнечные лучи. Ей было тогда лет семнадцать…