Он вернулся домой на четвертый день после смерти Чижовой. В клинику не пошел, благо отпуск еще не кончился.

Когда Сергей Сергеевич неожиданно вошел в квартиру, его поразило осунувшееся лицо жены, взглянувшей на него не то с испугом, не то со смущением. Он был даже тронут. Нередко (разумеется, не высказывая этих мыслей вслух) Кулагин думал, что не только фигура, но и сердце Ани заплыло жиром, и теперь она стала какой-то непробиваемой, бесчувственной. И привыкла глядеть на мир из-за его широкой и надежной спины.

— Я все знаю, — значительно и сразу сказал он.

Входя в дом, в свой дом, честно отвоеванный им у жизни, Сергей Сергеевич испытал привычное чувство удовлетворения, — так, вероятно, входит в родную гавань какой-нибудь фрегат. И ему захотелось продлить это приятное ощущение еще хоть час, не впрягаться в осточертевшее ярмо клинической повседневности. Да и они там пусть покрутятся, подождут, попредполагают, что же он собирается делать, какой суд вершить.

— Я все знаю! — повторил он жене, благодарный за ее молчание. — Но я хочу еще хоть часа два побыть в покое.

Он велел ей только позвонить в клинику и сказать, чтоб немедленно прислали с санитаркой (именно с санитаркой!) историю болезни Чижовой. В том, что она умерла, он уже не сомневался — это было написано на скорбном лице Анны Ивановны.

Когда Сергей Сергеевич повторил, что он все знает, Анна Ивановна немного успокоилась. Она очень опасалась этих первых минут встречи с мужем, боялась, что на ней первой отведет он душу. Но этого, слава богу, не произошло.

За долгие годы жизни они хорошо изучили друг друга. Она не задавала ему вопросов, зная, что он, пока не насытится, и отвечать не будет.

В первые годы замужества Анна Ивановна еще пыталась возмущаться этим молчанием за столом, но, несколько раз натолкнувшись на стойкое сопротивление мужа, отступилась. Она смирилась и с тем, что он, когда хотел этого, сам приходил к ней в комнату, а чаще на кухню, и  с а м  начинал говорить.

Поужинав, Сергей Сергеевич не торопясь взял стакан, отхлебнул чаю, пододвинул вазочку с любимыми медовыми пряниками, с хрустом разгрыз один и, подобревший, взглянул на смирно сидевшую жену.

Их глаза встретились. Анна Ивановна нерешительно улыбнулась.

— Ну, что нового? — спросил он.

Она удивилась про себя — новостей как будто хватало! Или он не хочет говорить ни о чем неприятном? Что ж, может, это и лучше.

— Какие у меня могут быть новости? — поддерживая беззаботный тон мужа, сказала она. — Весь день у плиты да по магазинам. Кстати, — уже по-настоящему оживилась она, — ты не все деньги потратил? Я тут с малярами договорилась. Присмотрела в универмаге замечательные обои. На голубом фоне пестренькие две…

Кулагин отрицательно покачал головой:

— Деньги у меня есть, но ремонта не будет.

— Что? Что ты сказал?

Нет, это же можно с ума сойти! Ремонт! Голубенькие обои с пестренькими цветочками! Что у нее в голове? Впрочем, не он ли сам годами оттеснял мысли жены и ее интересы именно к обоям, к плите, к пестреньким цветочкам? Вот, теперь получай! Другое дело, если есть в человеке настоящая индивидуальность, — никуда ее не отожмешь, ничем не придавишь. Пробьется! Но Аня не из таких.

«И все-таки, как этот паршивец решился?» — с чувством гнева, однако же и некоторого смутного восхищения подумал Кулагин, снова входя в свой кабинет. Но гнев, конечно, преобладал. В такое время рисковать! Ведь знал же этот молокосос, что решается судьба с базой для НИИ! Так что же, дурак он или просто человек, которому совершенно не дороги интересы клиники? Человек, начисто лишенный элементарного честолюбия, иначе говоря — глупец? Дотошный, бестактный глупец — вот он кто! Достаточно вспомнить историю со старым рентгеновским снимком, который этот Горохов чуть не ткнул в лицо ему, Кулагину, своему шефу! Ну кто еще мог бы позволить себе такой номер? Впрочем, все, все ерунда в сравнении с его последним поступком. Решиться на такую операцию — это, простите, уже не глупость, это нечто похуже! Неужели не понимал, что ему просто-напросто тюрьма грозила, а уж дисквалификация — во всяком случае.

Анна Ивановна для проформы тихонько постучала в дверь, но, не дожидаясь ответа, вошла и тяжело опустилась в кресло.

— Я все-таки пришла узнать, есть у тебя деньги на ремонт квартиры и мебели или нету? Дом ужасно запущен, — вернулась она к теме, видно всерьез занявшей все ее мысли.

— Деньги есть, — сдерживая раздражение, повторил Сергей Сергеевич, — но ремонта не будет. Ясно? — в упор спросил он. — Я решил отдать все свободные деньги на оборудование детского сада. Как раз недавно на партбюро говорили о детском садике. Я отдам деньги, а ты тем временем налей-ка мне, пожалуйста, чайку, да погорячее.

Анна Ивановна отказывалась понять мужа и даже с места не двинулась.

— Какой еще детский садик? — чуть не взвизгнула она. — Хватит меня дурачить!

— Делай, что говорят, — повысил голос Кулагин. — Повторяю: все свободные деньги я отдам на расширение детского сада, и ты не вздумай, если среди ваших дам пойдут разговоры, делать вид, что этого не знаешь. Не выставляй на всеобщее обозрение свою мещанскую суть.

Она побледнела и несколько секунд не смогла выговорить от волнения ни слова. А затем тихо, но внятно прошипела:

— Ты просто ошалел! Какой благодетель нашелся! Меценат двадцатого века! Да над тобой смеяться все будут, указывать пальцами, как на сумасшедшего. Нет, я с самого утра предчувствовала, что случится что-нибудь ужасное! Может, ты рассчитываешь, что детский сад назовут твоим именем? А?

Сергей Сергеевич смотрел на жену с одобрением. Хорошо, что хоть в каких-то случаях она выходит из состояния слепой покорности, — какая-никакая, а личность! Ай да Аня!

— Не кипятись, милая! — почти ласково сказал Кулагин. — Пора бы тебе знать, что я никогда ничего сгоряча не делаю. Неужели ты не понимаешь, что история с Гороховым мне не так уж полезна? Ну, уволю я его. Гвоздь из стенки выдерну, а дырочка-то останется. Не беспокойся, ренту с этого капитала я получу полностью… И налей мне все-таки чаю.

Она встала и вышла.

Заложив руки за спину, Кулагин подошел к окну, поглядел на улицу. На доме напротив зажглись и забегали светящиеся буквы: «Храните деньги в сберегательной кассе»… «Пейте квас… пейте квас… пейте квас…» С улицы донеслись звонкие знакомые слова песни, которую он любил: «За Рогожской заста-а-а-вой…» Торопливо прошуршал троллейбус. С набитыми рюкзаками прошла группа туристов. Один из них взял несколько аккордов на гитаре, и все разом запели. Усталые, оживленные, довольные, они шли, таща закопченные до черноты ведра, ракетки от бадминтона, весла байдарок, спальные мешки и огромные пестрые букеты.

Кулагин вздохнул: никогда уж ему не придется вот так бродить по лесам, плыть на байдарке, разводить костры и петь песни. И на мгновение он почувствовал к себе острую жалость. Молодость-то прошла, а он так и не испытал всей ее прелести!

Неторопливым движением он плотно закрыл окно, сел в кресло, вытянул длинные ноги и задумался.

Да, не ко времени вся эта трагическая история! Спору нет, если б операция удалась… «Это было бы здорово, если б удалась!» Кулагин даже зажмурился, представив себе эффект от такой блестящей операции в его клинике.