Горохов умолк. Наступило тягостное молчание.

Федор Григорьевич не сводил напряженного взгляда с лица Кулагина. Пытался разгадать выражение его глаз. Нет, он все еще не верил, что профессор его не поймет. Ну, пусть уволит, пожалуйста! Но понять-то он должен! Он ведь хирург, да еще какой хирург!

Но в глазах Кулагина не было ничего, кроме отчуждения и открытой неприязни, и, поняв это, Горохов придержал дыхание. Он боялся, что сорвется, вспылит. Эту горькую ярость было трудно подавить, но он гипнотизировал себя: «Не смей, не смей этого делать. Не смей!»

— Вы кончили? — сухо и вежливо спросил Кулагин и с шумом высморкался.

Горохов кивнул.

— Так вот, — продолжал профессор, — единственная для вас возможность при создавшемся положении — как можно скорее уйти из клиники. Другого выхода я не вижу. Вы и сами понимаете, что после всего, что произошло… И то я вам делаю большую уступку.

Кулагин искренне верил в то, что думал и говорил в это время. И все же какая-то навязчивая мысль не давала ему покоя, но, как это было дома, в день приезда, мысль эта не облекалась в слова. В мир привычных для него действий, в определенный порядок его рассуждений внезапно ворвалось что-то новое, грозящее изменить весь прочный уклад. В нем назревало какое-то внутреннее предчувствие, что и после ухода Горохова в клинике не восстановится надежный порядок. Не то! Все не то! Но что у него осталось в жизни, кроме этой клиники, кроме дела?

На одно мгновение он закрыл глаза, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Бывали у Кулагина неприятности, не без того, конечно, но он всегда твердо знал, что понадобится день-два, ну, наконец, месяц, и все уладится, все, как говорят иногда, образуется. Легкое волнение не перейдет в ураган. И уже не раз приходилось ему избавляться от людей, по его мнению, неподходящих. Достаточно поднаторевший в схватках, зоркий, наблюдательный, он понимал, что самое страшное — это дать втянуть себя в склоку, дать ей возможность разрастись, выйти за пределы его «хозяйства». Тогда при самых благоприятных результатах останутся необратимые следы.

Как хороший лоцман умеет проводить корабли в туманную погоду, избегая подводных рифов, так и Кулагин искусно владел своим методом самозащиты. Меньше всего он ждал недоразумений от больных. «Бойтесь здоровых» — такова была формула, из которой он исходил.

«Садитесь, — приветливо заявлял он вызванному неугодному ему работнику. — В ногах правды нет. — И, закрыв дверь на ключ, продолжал: — Вот вам лист чистой бумаги и авторучка».

Тот или та, удивленно глядя на Кулагина, брали ручку.

«А теперь пишите: прошу освободить меня по собственному желанию. Написали? Еще нет? Ну, я подожду. Только поймите, дорогой (ая), что нам с вами не сработаться. И к чему вам, собственно, укорачивать свою жизнь, портить себе настроение, волновать семью, если пока еще можно подобру-поздорову, безболезненно расстаться? Вы пишите, пишите! А насчет работы не волнуйтесь — я готов подписать приказ ровно через две недели, чтоб вы могли спокойненько найти себе другую службу. В клинику можете не ходить, а зарплату получите. Вот так! Ну, а теперь подпишите. Чудненько! Так, число не забудьте… Ну вот, как видите, при обоюдном желании можно прийти к мирному соглашению. Желаю вам счастья».

Кулагин ждал, что Горохов будет просить оставить его на прежней работе. Он видел, что незадачливый его ассистент чем-то потрясен. Но чем именно? Одно ясно — не предложением уйти из клиники.

— Я понял все, что вы мне сказали, — как-то рассеянно сказал Горохов. — Что касается заявления об уходе, завтра я его пришлю…

И, не дожидаясь ответа, вышел.

Кулагин облегченно вздохнул, отодвинул кресло и зашагал в тишине из угла в угол. Но по привычке, по потребности быть всегда правым он еще доказывал самому себе: «То, что произошло, слишком серьезно. Я должен был, я был обязан его выгнать».

Он остановился и долго смотрел на репродукцию левитановского «Вечного покоя». Где бы ни работал Сергей Сергеевич, эта репродукция всегда висела в его служебном кабинете.

«Покой… — подумал он. — А что это такое — покой в нашей жизни?»

Впрочем, долго размышлять на эту тему не пришлось. Без стука широко распахнулась дверь кабинета, и в него буквально влетела женщина, которую Кулагин не сразу узнал. Вернее, он не узнал бы ее, если б она себя не назвала. Услышав имя — Александра Марчук, — Кулагин весь внутренне напрягся, как струна. Во всей этой суете он просто забыл о ней, забыл об этом важном звене. Малоприятном звене!

Она приближалась к Кулагину, обуреваемая жаждой мщения. Ох, видывал он таких! Что-то есть в них от разъяренных змей.

Сергей Сергеевич неторопливо поднялся женщине навстречу, однако взгляд его был обращен куда-то в пространство.

— Слушаю вас, — сказал он.

Она села без приглашения. Лицо ее, а особенно глаза не предвещали ничего хорошего.

— Прошу вас, садитесь, — с опозданием сказал Кулагин, медленно опускаясь в свое кресло.

— Это вы должны были ее оперировать! Вы! — с ненавистью глядя на Кулагина, выпалила Марчук. — Вы, а не ваш ассистент! Если вообще это было необходимо! Сколько я вам звонила, сколько добивалась встречи! У вас времени не нашлось! А я для вас, когда нужно было, время нашла!..

«Вот оно!» — мигнул где-то в мозгу красный сигнал опасности. Первый раз за день Сергей Сергеевич начисто забыл о пустой комнате сына.

— Откровенно говоря, не могу этого случая вспомнить. Сами понимаете, сколько было за жизнь встреч!..

— Вы лежали в госпитале. У вас была язва и какое-то там ранение…

— Да-а-а… — медленно протянул Кулагин, обдумывая, что же будет дальше: скандал или просто истерика. — Да-а-а… Припоминаю…

— Вы должны были делать! — твердила свое Марчук. — Я для вас время нашла. Я-то вас пожалела!

Теперь уже и он глядел на нее чуть не с ненавистью. Она его пожалела! Эко дело! Врач-рентгенолог госпиталя, некрасивая, бесцветная женщина пожалела красавца сержанта Сергея Кулагина! И чуть ли не спасла его! А у него, между тем, ранение было действительно ерундовское, и медсанбата бы ему за глаза хватило. Правда, он жаловался на боли в желудке. И она нашла у него язву. И его демобилизовали. Но можно ли на этом основании…

— При чем тут жалость? — довольно резко спросил Кулагин. — Мой желудок тогда был перед вами, вы были врачом, и, если в действительности у меня не было язвы, значит, вы совершили преступление. Не так ли?.. — Он смотрел на нее в упор, свежевыбритый, холеный, невозмутимый, со смугло-красным лицом под серебряными волосами. — И вообще, как-то неэтично связывать столь разные по времени и по сути дела. Вы не находите?

Именно в эту минуту у нее наступила реакция. Она съежилась, обвисла, как проколотый шарик, голос сел, вот-вот должны были показаться слезы. Ее, видимо, оскорбило, что о смерти ее сестры он говорил как о «деле».

Как нельзя более кстати зазвонил телефон, и одновременно со звонком в дверь просунулась голова санитарки.

— Из обкома… Игорь Константинович, — торопливо проговорила она.

— Одну минуточку, — взглянув на Марчук, сказал Кулагин. — Прошу прощения! — И взял телефонную трубку. — Да, да! Я вас слушаю. Здравствуйте! Да все вроде в порядке. Привет жене? Ну конечно, передам, спасибо. Раз вы просите, не смею отказать. Дело есть дело. Да нет, машины не надо, приеду на своей. Ну конечно, и сестра моя, и наркотизатор мой, — я без них ни шагу! И инструмент привезем, вы ни о чем не беспокойтесь. Договорились. Послезавтра утром. Вернусь — позвоню. Обязательно.

— Значит, нет виноватых? — уже тихо, хрипло проговорила Марчук, едва он бросил трубку. — Оленьку убили, сестренку мою убили, а виноватых нет?

Кулагин мысленно похвалил себя за выдержку, кровь отлила от его загорелого лба, он успокоился. Налил и протянул Марчук воду.

— Вы, конечно, расстроены, это понятно, — мягко, с участием сказал он. — Но зачем же говорить об убийстве? К тому же он уволен, я уволил его из клиники. Что же касается меня лично, то вы знаете: я был против операции. Я консерватор и считаю, что лучше дышать, задыхаясь, чем не дышать вовсе. Борзая увидела зайца.