— Да! — вспомнил Слава. — Тебе какая-то женщина звонила. Марчук, кажется. Я там записал, на календаре.

Сергей Сергеевич снял салфетку, заправленную за ворот рубашки, аккуратно сложил ее вчетверо, вытер губы. Потом откинулся на спинку стула, вынул зубочистку, но воспользоваться ею не успел.

Зазвонил телефон. По лицу Сергея Сергеевича пробежала тень тревоги и привычной усталости, и Славе вдруг подумалось, что отец просто старый. Старый, усталый, и правильнее всего было бы просто его жалеть.

Без напоминаний он бросился к телефону, решив, что, если баба, он отца не позовет. Женщины всегда говорят утомительно и слишком подробно.

Но профессора Кулагина спрашивал молодой мужской голос. Слава решил, что это ассистент Горохов, о котором отец часто рассказывал. По этим рассказам Горохов Славе нравился.

Сергей Сергеевич неторопливо и неохотно поднялся. Беря трубку, дружески потрепал сына по плечу.

Слава быстро понял, что промахнулся, — собеседник на проводе был, пожалуй, не лучше бабы. Отец несколько минут слушал, не перебивая, но лицо его все более и более мрачнело.

— В клинике работы невпроворот, — веско и спокойно перебил он наконец одностороннюю беседу. — А вы где-то гуляете. Ах, не хотели меня беспокоить? Но когда вам нужно было устроить на работу жену, вы, между прочим, побеспокоили меня в воскресенье. Прошу не перебивать. Вы что ж, полагаете, что я вместо вас буду писать диссертацию? Времени ни у кого нет. Извольте вставать в шесть утра! Я, например, каждое воскресенье с семи утра за письменным столом.

«Ну это не совсем так! — весело подумал Слава. — Спишь ты, положим, по воскресеньям без дураков!..»

— Вы и так опаздываете со сроками диссертации, — строго продолжал Кулагин. — Ребенок болен? Не знал… Надо было сообщить. Что с ним? Кто смотрел? Хорошо, я позвоню профессору Мясоедову.

«Он все-таки сочувствует человеку, — подумал Слава. — Он вообще помнит о людях и много для них делает».

Едва Кулагин с облегчением повесил трубку, как телефон зазвонил опять.

Но тут уж и Слава и Анна Ивановна с первых слов догадались, что это ректор, Прямков. И, помимо воли, Слава испытал неприятный, холодный, как бестактное вмешательство, толчок в сердце: ну зачем, почему у отца так меняется голос? И даже выражение лица! Неужели это действительно необходимо?

Не хотелось, чтобы добродушное, теплое настроение, каким сопровождался ужин, исчезло. Слава пытался притормозить себя, не замечать того, чего сейчас замечать не хотелось. Все, и он прежде всего, должны беречь теплоту, тогда она останется. А голос — ерунда! Об этом можно просто спросить отца, может, он и объяснит.

— А все-таки нет и дома покоя, — с искренней горечью сказал Сергей Сергеевич, возвращаясь к столу. — Изволите ли видеть, заболела теща секретаря горкома. Просит завтра же с утра ее посмотреть. Сколько раз давал я зарок не подходить по вечерам к телефону!

— Папа! — с решимостью проговорил Слава. — Но почему же ты не отказал? Ты, как я знаю, не особенно его уважаешь, ректора вашего, а держишься с ним, как новобранец с генералом. В чем дело?

Анна Ивановна испугалась. Ну вот, сейчас пойдет!..

Но ничего дурного не произошло.

— Милый мой, — искренне и без тени раздражения проговорил Сергей Сергеевич, — у тебя, конечно, тоже есть некоторый жизненный опыт, но с такой, прости меня, наивностью ты всю жизнь будешь болтаться на задворках. Пора понимать, из чего делается хлеб и масло. Ну, что бы ты предложил? Бросить трубку? Послать его к свиньям вместе с той тещей?

— Нет. Но хоть говорить с ним так, как со всеми. Большего я бы не хотел.

— Вот что, сынок… — Беззаботное выражение исчезло с лица Кулагина, но злым оно, однако, не стало.

Анна Ивановна, которая напряженно следила за мужем и за сыном, вдруг ясно вспомнила, что именно такое выражение ответственности и страха было на лице ее мужа, когда он учил Славика ходить. Ей тогда казалось, что мальчик еще слишком мал, а Сергей настаивал на своем: пора, пора ему начинать…

— Вот что, сынок, — сказал Кулагин. — Ты не учи меня жить. Поучись-ка лучше хоть чему-нибудь у меня. Я, может, не бог весть кто, в космос не летаю, но на таких, как я, и на мне подобных прочно держится земной шар. Отношения с людьми — сложное искусство, ты его еще не постиг, и рано тебе учить других, а уж отца-то — во всяком случае. Прямков — ректор. Как ученому, ему цена две копейки в базарный день. Он привык представительствовать на пленумах, конференциях, мотаться по заграничным командировкам. Ну и пусть! Но, повторяю, он — ректор, и я должен играть по его правилам.

— На чем же держится это его ректорство? — спросил притихший Слава. Почему-то ему стало немного неловко. Чего-то, вероятно, он действительно в отце недооценивает и судит о нем слишком примитивно.

Сергей Сергеевич уловил этот миг, это внутреннее смятение сына, и с готовностью ждал продолжения разговора. Про Прямкова он сказал:

— Он никому не мешает. Это тоже достоинство. На том и держится.

— Но это же ужас! — сказал Слава. — Делать карьеру всего лишь на том, что никому не мешаешь! А что же сам он, Прямков, ни о чем ином, кроме карьеры, не мечтает?

— Видишь ли, Слава, если все станут предаваться своим мечтаниям, некому будет строить. Трудиться надо! Работать!

— Муравьи тоже трудятся, и лошади работают! Кто не работает, тот не ест — так? — запальчиво воскликнул Слава. — Какая убогая теория! — осмелился он заключить.

Горячность сына передалась и старшему Кулагину. Лицо его вдруг покраснело. Он тоже повысил голос:

— Духовная элита! — с иронией бросил он сыну. — «Мечта»… — почти передразнил он его. — Нет, некогда нам, грешным, с мечтами кокетничать. Мы трудимся. Если хочешь — как муравьи, как лошади. Я не какой-нибудь выскочка, который лезет вперед и где надо и где не надо режет правду-матку. Я делаю истинно важное дело…

Он не глядел на сына, а словно сам с собой разговаривал.

— Я свои лекции начинаю по секундной стрелке и в аудиторию категорически запрещаю впускать запоздавших. Студенты воспитываются на моей точности. Борьба за одну десятую секунды в беге на сто метров длилась десять лет. Лев Толстой писал, что человеку трудно знать, в чем себя надо упрекнуть. Это неверно. Никакого труда честному человеку не стоит определить свои слабые места, если только он этого хочет. Но уж извините! Не отвергайте и того, чем этот человек силен! Я, между прочим, тампона в ране не оставляю, чтобы потом весь институт думал-гадал, как бы это не стало известно…

— Папа, папа, подожди! — вдруг закричал Слава. — Какой тампон? Это ты про Архипова?

— А ты откуда знаешь? — оторопел Сергей Сергеевич.

— Так он же, Архипов, сам рассказал студентам эту историю! Он и оперировал, и извлекал тампон прямо при студентах! — торопился рассказать Слава.

Он сам был свидетелем этой операции, сам слышал, как профессор просил студентов запомнить этот прискорбный, постыдный промах, который он, Архипов, допустил. Славу поразило мужество профессора, он взахлеб рассказывал сейчас отцу о лекции, на которой присутствовал, и даже об операции, на которую по великому межстуденческому блату пробился. И не замечал при этом, как менялось лицо отца.

Сергею Сергеевичу каждое слово сына было, как пощечина. И не только потому, что Святослав, следовательно, по-прежнему, с упорством, достойным лучшего применения, тратит драгоценное время на абсолютно ненужные хождения в мединститут. Беспокоило его другое. В свете такого — кто бы мог ожидать! — поведения Архипова не следовало, пожалуй, говорить о злосчастном тампоне Прямкову. А ему-то казалось, что получилось очень к месту!

Когда Сергей Сергеевич вернулся мыслями и взглядом к сыну, к чувству грусти примешалась и горечь. «Что с ним? Говорит, как чужой. Горячится. Похудел. Бессонница у него, что ли? Или действительно влюбился в эту девицу? Ну, если так, пусть женится, я не стану возражать. Но откуда это высокомерие ко мне? Эти высокие этические запросы?»